Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Дунаевский посмотрел на Спивака. Как ему импровизация от Александрова? Видимо, Гриша специально звонил Кумачу, просил его сочинить стишок, потом отправлял срочно телеграммой. Интересно, отправлял за свой счет или со студии? Со студии можно было заказать правительственную «молнию», чтобы быстро дошла.

Про «обоих Кумачей» в зале никто не понял. Кто такие двое Кумачей? Может, двое братьев? Тогда почему знают только одного? А Александров молодец, его поздравление понравилось как наиболее теплое.

Наступило второе отделение встречи. Исаак Осипович выслушивал людские жалобы. Аппаратчицы прислушивались, кто о чем говорит, и записывали. В принципе все жалобы были одинаковые. Не хватало школ, клубов, было темно на улицах.

Дунаевский все записывал в огромный блокнот. Люди следили за тем, как ползет ручка Дунаевского по бумаге. С каждой новой буквой создавалось впечатление, что проблема тает. И совсем истаяла, когда композитор заканчивал писать. Дунаевский шутил, похлопывая по книжке.

— Я все записал. Хотя обычно это я делаю нотами. Теперь не забуду. Обещаю, что буду вмешиваться во все неполадки, — говорил Дунаевский. — Замучу письмами и требованиями. Я в вашем Всеволожском хулиганов-то искореню.

Вот некоторые записи из блокнота депутата Дунаевского. Содержание было путаным и воспринималось как марсианские хроники. Но формулировки были четкими и удивительными.

«1) Направить поздравительную телеграмму бригадиру Елкину, выполнившему свое трудовое обязательство;

2) принять решительные меры по борьбе с хулиганством в поселке Всеволожский;

3) принять участие в смотре одаренных детей для направления во Дворец пионеров;

4) организовать работу по освещению улиц рабочих поселков;

5) ответить колхозникам Ивановской области».

Все вопросы имели отношение к коллективному хозяйству. Проблемы и трагедии индивидуума в блокнот не попадали.

После концерта-встречи всех пригласил к себе председатель. Достал бутылочку водки. Флакс и Спивак расслабились. Допущенные за один стол с главным героем аппаратчицы смотрели на него, как будто он был съедобным. Ожидали его реакцию. Затихали, как только Дунаевский начинал говорить. Удивлялись, что композитор умеет нормально разговаривать, а не поет все время песни. Спросить ничего не могли, не знали, с какого бока можно зайти, разве что узнать про положение дел в Англии?

Дунаевскому приходилось все время приходить им на помощь. Хотите узнать, что нового я напишу? Аппаратчики дружно кивали. Люди сидели тесно, голова к голове, и жадно слушали, будто хотели запомнить каждое слово композитора. Дунаевский говорил о своих творческих планах подробно. Специально к выходу майского номера журнала «Народное творчество», по просьбе редакции, написал аналитическую статью «Мои творческие планы».

Отдельно остановился на вопросах о помощи хоровому движению и о развитии самодеятельного хорового творчества. Это был социальный заказ партии. Произведения для хора появились в репертуаре Дунаевского только с 1937 года. Тогда происходило нечто похожее на тотальную вокализацию народа. Партия приняла резолюцию поставить под учет хоровое пение.

Обратно ехали в чистом поезде, веселые и сытые. Вспоминали, что самым забавным и непосредственным во всем концерте оказался привет от Гриши Александрова. Представляли, как все это организовывалось, как «молния» посылалась в совхоз, как напугала, наверное, председателя.

От композитора требовали дать как можно больше песен тому народу, который строит коммунизм при Сталине. Дунаевский с этим соглашался. Это была его работа. Дома Исаак Дунаевский радостно рассказывал, сколько песен знают простые селяне, как они сыплют названиями. Он умолчал только об аппаратчицах, стрелявших глазами по колхозникам.

После проведения встречи-концерта его еще раз вызвали в Смольный. Милиционер, который дежурил у входа, отдал Дунаевскому честь. Гвоздь повернулся шляпкой. Отчет Дунаевского понравился. Ему сообщили, что сделают все необходимое, чтобы выборы прошли на высоком идейном уровне. Возможно, что тогда Дунаевский еще до конца не представлял, что это означает.

1938 год оказался годом смертей. Умерли Шаляпин, Станиславский. По поводу Шаляпина вышла отвратительная заметка в «Известиях». Певец Рейзен ругал певца, говорил, что он за границей окончательно выдохся как бас и ничего из себя не представлял. А потом сразу же последовало опровержение: мол, это было вранье журналиста. Журналиста арестовали, а Рейзен все равно оказался нечист.

В Большом театре начали репетировать оперу «Мать» по Горькому. На постановке настоял дирижер Самосуд.

В начале марта начался суд над Бухариным, Рыковым, Ягодой. Вся интеллигенция обсуждала это событие. Поговаривали, что четыре доктора (из них двое известных — Левин и Виноградов) оказались диверсантами из Берлина. Они уморили Горького и Менжинского. В середине марта 1938 года Бухарина и Рыкова (кроме Раковского) приговорили к расстрелу.

* * *