Исчезновение Залмана

Ланс принял душ и улегся голым под одеяло. Закрыв глаза, он принялся размышлять о предстоящем банкете и об излияниях южного провинциального гостеприимства, которые ему придется перенести. Он немного вздремнул и проснулся вполне отдохнувшим – этому его научил отец, когда Ланс был еще подростком. Отец всегда первым делом ложился вздремнуть на четверть часа, вернувшись домой из своей аптеки. Ланс встал, почистил зубы, надел светло-голубую рубашку, черные брюки из невесомой летней шерсти и серый блейзер. Он оглядел себя в зеркале. В портфеле со множеством застежек и замков лежал новый сборник его стихов, которые он собирался представить на выступлении. Было немного прохладно без пальто, но ему не хотелось возвращаться. В его собственной антологии предрассудков возвращаться было дурной приметой.

На плане кампуса, который Макклой оставил для него в гостинице, путь к кабинету был прочерчен фиолетовым цветом. По дороге Ланс замедлил шаг в тени старинного сикомора, чтобы прочитать памятную табличку, прикрепленную к столбу из белого камня. Табличка, а точнее литой металлический венок с надписью, обозначала могилу лошади генерала-южанина. Ланс усмехнулся, вытащил записную книжку в кожаном переплете и тонким золотым карандашом переписал текст с таблички: «Здесь покоится Ганнибал, любимая лошадь…»

Ланс в последний раз виделся с Джеремайей Макклоем полтора года назад на похоронах А. Д. Милча, их бывшего наставника. Именно у Милча в Дартмутском поэтическом семинаре они познакомились и подружились почти двадцать лет назад. Кабинет Макклоя пропах трубочным табаком и еще чем-то, похожим на мускус. Оказавшись впервые в этом кабинете с разными минералами и гербариями на стеллажах и стенах, можно было подумать, что владелец преподает геологию или ботанику. Развалившись в массивном кресле, Ланс вспомнил то время, когда им было по девятнадцать лет. Они были тогда молоды и зелены, а теперь на кирпично-красном лице Макклоя угадывалась паутина морщинок, через плетеный ремень переваливалось брюшко… Но все равно это был тот же самый юноша-южанин с мерцающей улыбкой и богатым, слегка архаичным словарем. Макклой принес две чашки кофе из кухоньки, расположенной в холле, неподалеку от его кабинета. Он уселся в своем кресле, пристроив чашку с кофе на правом колене.

– Ну что, Энди, – спросил Макклой, – как тебе слава лауреата?

– Слава – приятная штуковина. Да вот проходит быстро, – усмехнулся Ланс. – Ты следующий, Джерри.

– Не думаю. Ты же знаешь, о чем я пишу. Камни. Травы. Большинству людей это совершенно неинтересно!

– Да именно это и есть оригинальные стихи! – с убеждением сказал Ланс. – Кстати, о стихах, ты получил верстку?

В ближайшем номере Ланс печатал поэму Макклоя о похоронах его дяди на родовом кладбище в Роаноке.

– Да, получил. Верстка чистая. Всего несколько опечаток. Спасибо, Энди. Вообще, необязательно было это печатать.

– Но я этого хотел, ты же знаешь.

Они поболтали немного о двух поэтах, их бывших однокашниках, недавно опубликовавших новые книги. Потом заговорили о семьях. Оба женились, когда им было под двадцать пять, и у обоих теперь были дети-подростки.

– Ты давно говорил с Лидией? – спросил Макклой.

– Знаешь, в последние годы, вплоть до его смерти, у нас со стариком Милчем был, мягко говоря, полный разлад.

– Да, я и сам это чувствовал, – сказал Макклой. – Лидии нынче тяжело приходится. Я ей звоню пару раз в месяц, стараюсь поддержать.

Лидия Герштейн, переводчица испанских и латиноамериканских поэтов, была вдовой А. Д. Милча. Они познакомились в Испании. Лидия была очень внимательна к Лансу и Макклою, когда они посещали семинар ее мужа в Дартмуте. Ланс вспомнил свой последний разговор с Милчем, и его охватило чувство вины. Тогда только что объявили пулитцеровских лауреатов, и Ланс впервые выступал в национальных новостях. А вечером ему позвонил Милч. Отношения у них уже некоторое время были натянутыми и стали еще более натянутыми с тех пор, как Ланса назначили редактором толстого журнала. Ланс знал, что рано или поздно случится взрыв.

– Видел вас в новостях, – сказал Милч своим утробным голосом.

– Как самочувствие, Аксель?

– Только не надо этой псевдосердечной муры, Ланс. Вы знаете, почему я вам звоню.

– Чтобы сказать мне, что я не заслуживаю премии.

– В тридцатые годы подобные вам господа сочиняли душещипательные стишки о гражданской войне в Испании вместо того, чтобы ехать туда и сражаться с Франко.

– Не все такие храбрецы, как вы!

– Хотите умиротворить? Не выйдет. Я еще помню вас мальчишкой из кливлендского пригорода.

– В этом вы не одиноки, – Ланс попытался отшутиться. – Моя мамочка тоже это помнит.

– Знаете, Ланс, в чем ваша проблема?

– Хорошо, Аксель, давайте начистоту. В чем моя «проблема»?

– Не то чтобы у вас не было мастерства, Ланс. Но вы слишком буржуазны, до мозга костей буржуазны, чтобы называться истинным американским поэтом.