Иша Упанишада

Она неистинна, ибо ее требования не в природе человека; ни один человек никогда не мог и никогда не сможет, совершая поступок, арифметически вычислить боль и радость, которые он принесет, и количество людей, на которых они так или иначе скажутся. Такого рода этическая алгебра, такая система моральной бухгалтерии требует другой планеты для своего развития; на человеческом уровне бухгалтер подобной квалификации пока еще не родился. Нельзя оценивать в унциях и фунтах радость и боль, добро и зло: человеческие чувства, абстрактные эмоции неуловимы и изменчивы. Утилитаризм, при всей его кажущейся практичности и определенности, на самом деле лишен сколько-нибудь определенной истины и не в силах направить человека по здравому и полезному пути; сам по себе он начисто лишен и света, и вдохновения, это сухая вера, сухая и безжизненная и, что всего хуже, – ложная

. Все, что есть в утилитаризме ценного, скопировано или, скорее, спародировано им с альтруизма. Он предлагает нам стандарты меры и веса того, что совершенно невозможно определить, и оказывается не в силах дать никакого философского обоснования самопожертвованию, да и пылкого побуждения к жертвенности тоже не вызывает. Под утилитаристским гедонизмом – не так ли это зовется? – насколько я понимаю, подразумевается, что, делая добро другим, мы тем самым доставляем себе удовольствие более редкостное и глубокое, чем можем получить от чистого удовлетворения себялюбивых желаний. Совершеннейшая истина – истина, за которой нам незачем обращаться ни к гедонисту, ни к утилитаристу. Буддистам она была известна две тысячи лет назад, а индийские арии практиковали ее еще раньше; Шри Кришна всю жизнь был занят трудом на благо других – своих друзей, своей страны и мира, и Шри Кришна никогда не знал скорби или страдания. Но существует три вида удовольствия от милосердия или благотворительности; во-первых, удовлетворение тщеславия – тщеславия от того, что тебя хвалят, тщеславия от ощущения, «какой же я хороший». Я думаю, именно это лежит в основе большей части благотворительности в Индии и еще больше – в Европе, именно здесь ярче всего проявляет себя гедонизм, но это жалкая пружина, которая ломается под любым нажимом; плодом гедонизма может стать милосердие, но самопожертвование – никогда. Кроме того, бывает еще радость от того, что ты сделал доброе дело и тем приблизился к небесам, что некогда было, да, пожалуй, и сейчас остается, самым распространенным побуждением к благотворительности на земле ариев. Эта пружина посильнее, но сфера ее применения узка и не охватывает истинное «я»; полезней всего в ней то, что она способствует очищению. Есть также натуры, рожденные для любви и самоотверженности, которые просто от счастья, что могут помогать другим, от вида радости, возвращающейся на заплаканные лица и в затуманенные страданием глаза, испытывают блаженство, вызываемое восходящим движением Бога внутри. Гедонизм для таких людей это тщеславие и детский лепет. Гедонистический элемент в утилитаризме есть несовершенная, неуверенная попытка нащупать великую истину, которую он не в состоянии ни усвоить, ни изложить с научной точностью. Эту Истину можно найти только в чистом и светоносном учении Веданты; она заключается в том, что составное образование, именуемое человеком,

есть

составное образование, а не отдельное, простое однородное существо, каким оно представляется нашим чувствам; человек составлен из нескольких элементов – телесного, витального, ментального, интеллектуального и сущностного; и его истинное «я» не есть какой-то один из этих разнородных факторов тех элементов, в которых живет «Я», но нечто за пределами всего этого, нечто трансцендентное. Поэтому боль и радость, добро и зло не постоянные и определенные сущности; первые представляют собой разнородный конгломерат, подчас противоречивое сочетание чувств и импульсов, относящихся к различным оболочкам, в которые окутано истинное «Я». Добро и зло относительны и зависят от позиции, занимаемой нами в отношении истинного местоположения «Я» в малом космосе человека: если мы помещаем «Я» достаточно низко, то «добро» наше будет жалким, земным, приземленным, едва отличимым от зла; если мы помещаем «Я» на его истинное место, наше добро будет столь же высоким, огромным и чистым, как небо. Вся боль и радость, все добро и зло рождаются, существуют и приходят к концу в «Я». Из этого следует, что даже высочайшая любовь и альтруизм ограничиваются пределами нашего «Я». Альтруизм – это не принесение собственного «я» в жертву другим, но принесение в жертву нашего ложного «я» нашему же истинному «Я», которое – если мы не йоги – мы лучше всего воспринимаем в других. Истинная любовь – это любовь не к другим, а к своему «Я», ибо для человека невозможна любовь к тому, что не есть мы сами. Если мы любим то, чем сами не являемся, то любовь должна быть результатом контакта; но мы не можем любить, побуждаемые желанием (spar'sa), благодаря контакту с объектом нашей любви, ибо контакт носит временной характер по своей природе и по результатам и не может вызвать чувство столь постоянное, как любовь.