Искала я милого моего

Оба мужчины некоторое время смотрели ей вслед со сложными лицами, затем секретарь фыркнул и удалился, а Орен достал из мусорки мёд, открыл крышку и сделал глоток прямо из банки. Мёд был светлый, тягучий и душистый, с лёгкой горчинкой. Ещё одно из её предпочтений, которое стоило запомнить. Орен всё ещё надеялся, что однажды сумеет собрать вместе то, что она любит, создать уютный мир, в который Эмили заглянет – и останется. Важно не мешать ей отлучаться за тем, что он предоставить не может, лишь бы возвращалась. Ничего, он подождёт, он уже привык ждать и запоминать. Кофе с кардамоном, сладкие булочки с заварным кремом, долгий секс, запах франжипани, чёрный ром с островов, горячая карамель, власть, морские закаты, шёлковые платья, тихие убийства, полосатые коты, высокие светлоглазые блондины, цветы апельсина, шутки про смерть и вещества, поцелуи в шею, красные туфельки из лаковой кожи, месть, книги о чудесах, свобода, скошенная трава, химия, манго – и мёд из акации, если, конечно, не соврала, чтобы помучить бедного Алекса.

Вечером перед Эмилией лежал отчёт эксперта. Яйцерезка оказалась не чем-нибудь, а охренеть старинным оружием из Кемета, по приблизительным прикидкам, возраст его исчислялся тысячелетиями. Нога Колесованного ещё не ступила на землю, храма Безымянного не было даже в проекте, а молодым эрвийским богом и вовсе не пахло, зато звероголовые кеметские божества вовсю сражались за человеческие души, размахивая этим самым хопешем.

Вещь редкая, музейная, само обладание ею делало человека богачом, и кто может лучше знать о такой ценности, кроме коллекционера? А значит, завтра Эмилии предстоит навестить южный порт и старину Яки.

Блошиный рынок работал во все дни кроме субботы, но в пятницу там творилось настоящее безумие. Люди со всего Мелави сходились, чтобы потолкаться в узких рядах между душных лавочек, отыскать среди откровенного мусора что-нибудь интересное, проверить карманы рассеянных охотников за антиквариатом или просто послушать разговоры. Нигде не бывает таких свежих новостей как среди старья, этот необъяснимый городской закон Эмилия открыла ещё в детстве.

Блошиный рынок похож на бабкин сундук. Тёмная потёртая резьба на крышке, глупые картинки с красавицами наклеены изнутри, дно выстлано пожелтелыми городскими газетами. Откроешь и первым делом увидишь потёртые домашние платья и фартуки, их можно сразу отложить, только не пропусти среди хлама тонкий платок с кружевом и вышитую льняную рубашку. Несколько дамских журналов из прошлого века, сохранённых ради рецептов и выкроек, тёмная серебряная ложка, зачем-то белое чайное блюдце и венчик для взбивания. Жестяная коробка из-под леденцов, в которой лежат украшения: копеечные браслеты, облагороженные временем настолько, что кажутся дорогими, костяная брошка, тяжёлое некрасивое кольцо тусклого золота и нитка бус из гранёного радужного стекла. Ах, деревянная шкатулка с письмами, чьи лиловые буквы выцвели до бледно-розового; ах, мешочек лаванды и коричная палочка, потерявшие запах; ой, мумифицированный мышиный трупик. Бессмертные детские игрушки: сотни малышей однажды разбивали эту фарфоровую куклу, отрывали лапы медведю и швыряли в стену заводного жонглёра – а они всё целы. Шерстяная шаль в розах, карамелька. Уже проглядывает дно, уже понятно, что клада не будет, разве под нижним слоем газет найдётся бумажная ассигнация из дальней страны, давным-давно выведенная из обращения. Откладываешь в кучу барахла деревянную пирамидку без одного среднего кольца, берёшься за коробку пуговиц, споротых с десятка состарившихся кофт, но потом снова тянешься к игрушке. Краска на кольцах и на верхнем запирающем конусе облупилась, но ты вдруг видишь пирамидку новой, сияющей, неожиданно огромной, выскальзывающей из твоих маленьких пальцев. Большая рука возвращает тебе потерю, но не даёт засунуть в рот, ты мимоходом гладишь чуть смуглую кожу и снова сосредоточиваешься, а тебя тем временем ловчей усаживают на тёплых коленях, на синем домашнем платье, вон на том.

И в это мгновение твоё взрослое насмешливое сердце вздрагивает и сбивается.