Искры

— «Петербург, девятнадцатое октября… Югоринск, Совету депутатов рабочих. Дорогие товарищи! Петербургский совет депутатов рабочих шлет братский привет бастующим металлургам Югоринска и их Совету депутатов. Революция одержала первую победу, вырвала из рук самодержавия манифест. Но нам нужны не бумажные манифесты, а действительная, реальная свобода, не Дума, а демократическая республика. Да здравствует революция! Да здравствует вооруженное восстание! По поручению фракции РСДРП большевиков Петербургского совета Цыбуля. Точка… Долой самодержавие! Да здравствует вооруженное восстание!.. Москва… Точка… Ура Советам депутатов рабочих! Воронеж точка», — читал Кошкин приписки неведомых телеграфистов, но последние слова его уже невозможно было расслышать, они потонули в шуме восторженных голосов:

— Ура петербургскому пролетариату!

— Да здравствует свободная Россия!

— Долой Думу-у-у!

— Республику требовать!

И в этом радостном шуме вдруг кто-то крикнул:

— Да здравствует государь-император!

Кричали возле Ермолаича и Данилы Подгорного. Оба оглянулись. Позади них стоял и закуривал какой-то усатый человек в рабочей одежде.

Данила Подгорный подошел к нему, взял за руку и хотел вытолкать, но его ударили по голове. Данила качнулся и выпустил полицейского.

Леон крикнул:

— Товарищи, среди нас — переодетые черносотенцы!

— Бе-ей их!

— Пусти-и, сволочь!

Федька настиг полицейского, который ударил Данилу Подгорного, левой рукой схватил его за шиворот, а правой со всего размаху дал затрещину.

— Ах, мерза-авец! — замахнулся кто-то на него, блеснув кастетом, но в это время подоспел Ткаченко, схватил черносотенца за руку и скрутил ее так, что тот присел от боли.

Несколько человек бросились к столу президиума, Лавренев ударил одного ногой в живот, и тот упал, сбив собой другого черносотенца.

А в зале уже шла потасовка. Кто кого бил, невозможно было понять. Видно было лишь, как над всеми высилась голова Щелокова и то и дело поднимался его могучий кулак. Потом зазвенели стекла окон, рамы распахнулись и черносотенцы бросились наутек.

Когда шум улегся, заседание возобновилось. Леон выступил с краткой речью и заключил ее:

— Вооружайтесь, товарищи! И немедленно организуйтесь в боевые дружины для защиты революции!

Тут же приступили к организации цеховых боевых дружин и началась запись добровольцев.

На следующий день городскому самоуправлению Совет послал предупреждение, которое кончалось словами: «Если власти не обеспечат порядка в городе, Совет депутатов рабочих примет свои меры».

Глава двенадцатая

1

Федька не стал задерживаться в Югоринске. Забастовка на заводе, горячие речи на заседаниях Совета депутатов рабочих захватили его с такой силой, что он простился с Леоном и поспешил к себе на хутор. Ехал и думал о словах Леона: «Надо действовать. Надо создавать революционные крестьянские комитеты, отбирать землю у помещиков, вводить восьмичасовой рабочий день для батраков, отменить все мошеннические сделки богатеев с бедными крестьянами и казаками, прекратить поборы». Ему хотелось начать действовать немедленно, и он нетерпеливо поглядывал в окно.

Поезд шел на подъем — медленно, тяжело. Навстречу неторопливо проходили телеграфные столбы, на проволоке меж ними кое-где одиноко сидели и раскачивались на ветру сороки.

Перед глазами Федьки плыли степь, курганы, далекие ветряки слобод. Изредка попадались зеленые поля озими, но больше было бурьянов — то матово-белых, точно заиндевевших, то рыжих, будто поржавевших от дождей и сырости. Федька провожал их злым взглядом и думал: «Сколько таких бурьянов, земель гулящих есть по России? А у мужика не на чем сеять хлеб. Эх, проклятые, идет, кажется, и на вас погибель, на помещиков разных и атаманов!»

В вагоне только и разговору было, что о царском манифесте. Некоторые пассажиры уверяли, что монархия доживает последние дни, иные шептали, будто царь скоро сам отречется от престола. Федька хмуро смотрел на пассажиров и вспоминал речи на заседаниях Совета депутатов рабочих. «Черта он сам отречется. Скинуть его надо, как мастеровые говорят!» — мысленно отвечал он пассажирам.

В Кундрючевке было попрежнему тихо, спокойно. С водопоя от речки шли быки и коровы, разносили по улицам запах парного молока и навоза, из труб над хатами лениво курился белый дымок, на дорогах расхаживали куры, голуби, порхали воробьи и галки.

Федька, добравшись до хутора, шел по нижней безлюдной улице и только качал головой: «Никогда, должно, ничем не сдвинешь с места эту Кундрючевку. Как глухая ко всему на свете и немая стоит».

По улице ехала телега с соломой, а рядом с ней шел отец Федьки. Фома Максимов за последние годы заметно постарел, ссутулился и шел медленно, немного прихрамывая на левую ногу. Федька догнал его, поздоровался и бойко спросил:

— Чего это вы, батя, все гнетесь до земли? Свобода вышла, воля, так что теперь можно и прямей держаться.

Старик Максимов посмотрел туда, где было хуторское правление, и сердито ответил:

— Ты болтай, да оглядывайся, — вольный какой объявился.