Искры

Два чувства боролись в Степане: то, что он казак и имеет землю, и то, что он бедный человек и не может выбиться из нужды. Наконец он сказал себе: «Нет, тут дело не в казачестве, а в правде. А правды нет в жизни. Значит, надо подниматься за нее всем бедным…» И он высказал вслух свои мысли и закончил свою речь такими словами:

— Земля — землей, но если у нас нет сил совладать с ней, то хоть вволю ее дай нам — от этого мы богаче не станем. Порядки надо переменить — вот тогда другая наступит жизнь…

Федька почувствовал: прав Леон, надо действовать. Вот Степан, такой же фронтовик, как и он, такой же бедняк, Степан-казак говорил о том, о чем думал и он, Федька, когда возвращался из Югоринска. И тесть говорит о том же. И Федька решился.

Когда стемнело, в старой клуне за амбаром он рассказал Степану и работнику Загорулькина Семену о том, что ему советовал делать Леон.

2

Утром следующего дня по хутору разнесся волнующий слух:

— Воля мужикам вышла!

— Свободу дал царь!

Калина дознался, кто пустил слух, и велел позвать Федьку, но Федька сам пришел в хуторское правление вместе со Степаном и Семеном.

Калина строго спросил Федьку:

— Это ты брехню разную крамольную пускаешь по хутору?

— Царь, — твердо ответил Федька и, не менее строго, продолжал — А это вы скрываете от народа царский манифест?

Калина смерил его с ног до головы злобным взглядом, встал из-за стола и с угрозой проговорил:

— Ты что, допрос атаману пришел делать? В холодную захотел?

Но на Федьку это не произвело никакого впечатления.

— Мы, фронтовики, требуем немедленно созвать сход и обнародовать манифест. Остальное мы сами скажем, — твердо ответил он и положил на стол газету с царским манифестом.

Калина побагровел, хотел что-то сказать, но только посмотрел на Федьку и его друзей злыми глазами, взял газету, и, сев, долго читал ее, покручивая усы. «Хамлет, дознался. Не иначе, как тот крамольщик, Левка, снабдил его газетой и речь говорить научил», — думал он, соображая, как поступить. Калина не на шутку встревожился и в уме уже ругал Нефеда Мироныча: «Зря, эх, зря я послушал его! Ить это — царев указ, а за утайку его меня чего доброго пометут с места», — заключил он и хоть не с прежней уверенностью, но все еще строго сказал:

— Хорошо. Сход я велю назначить на завтра. Но никаких речей говорить не дозволю. Знаю я эти речи!

Тогда вперед выступил Степан и спокойно, но настойчиво потребовал:

— Вот что, атаман: собирай сход немедля, не то мы сами соберем. А если ты пошевелишь напротив нас хоть одним пальцем, арестуем — и вся недолга.

— Меня? Атамана? Да я шкуру…

— Шкура нам не нужна твоя. Посылай дневальных по дворам, — прервал его Степан.

Калина встал. «И арестуют, головорезы, они — фронтовики», — подумал он и велел дневальному собирать хуторян на сходку.

Немного погодя в правление пришел Нефед Мироныч и недовольно спросил:

— Решил собирать сход? Ни к чему это. Кому надо знать про царскую бумагу, тот знает.

Калина плотней закрыл дверь своей комнаты и шепотом рассказал о своем разговоре с фронтовиками. Но закончил совсем не так, как хотел.

— Так что дурак ты, кум, и я такой же. С такими, как Дорохов, не свататься надо, а с лица земли снесть их всех, чтоб народ не баламутили. Про зятька твоего говорю. Это он наставил Федьку и Степана, и теперь от них можно всякого ждать.

Нефед Мироныч от таких слов стал темнее грозовой тучи. Впервые ему нечего было возразить атаману, и он задумчиво потеребил свою аккуратную черную с проседью бороду.

— Яшка все это наделал, сукин сын, и подбил меня, — виновато ответил он. — А что касаемо до меня, так я и во двор не пустил бы зятя такого… Но это дело подождет, а вот про Федьку и Степана басни ты плохие рассказал. И я так думаю: надо шепнуть казакам, какие понадежней, чтобы были в готовности на всякий случай.

В полдень зазвонили в колокола. Хуторяне уже знали, что вышел царский манифест, и, направляясь на сход, вполголоса расспрашивали друг друга о том, что повелел царь, какая и кому вышла воля.

Когда все старые и молодые казаки и мужики собрались возле правления, Калина вышел на крылечко, снял картуз и, подождав, пока следивший за ним с колокольни церковный сторож перестал звонить, стал читать манифест.

Было тихо, морозно. Слышалось, как хлопал и постреливал нефтяной двигатель на мельнице Загорулькина да шумели гурьбой стоявшие в стороне подростки. Кундрючевцы, обнажив головы, подобострастно смотрели на Калину и старались не пропустить ни одного его слова.

— «Объявляем всем верноподданным нашим…» — читал Калина важным басом и, подняв голову, крикнул подросткам: — Санька, Минька, я вам дам, паршивцы! Замолчите сию минуту мне!.. «Объявляем всем верноподданным нашим…»

Кундрючевцы обернулись, и каждый стал грозить своим детям.

Дочитав манифест, Калина заключил:

— Вот так, значитца, повелел государь… Ура государю-императору!

— Ура-а! — дружно раздалось в ответ, и церковный хор запел «Боже, царя храни».

Едва хор умолк, на крылечко парадного поднялся Федька и, держа в руке шапку, срывающимся голосом обратился к хуторянам: