Искусство феноменологии

Чувственный опыт – в который Мальдине вслед за Минковским и Штраусом включает и аффективный опыт – открывает для нас не только отдельные качества предметов; это опыт, который размыкает для нас мир. Следовательно, чувственный опыт приобретает смысл не в результате обработки его рассудком; он значим сам по себе, вне опыта сознания. «Чувственное испытывание выходит за рамки ощутимых качеств. Любое ощущение полно смыслом (pleine de sens) для того, кто обитает им в мире», пишет Мальдине

[242]. Именно чувствование, открывая нам самих себя как чувствующих-себя-в-мире, позволяет нам не просто быть, а быть-в-мире (être-dans-le-monde) и быть-к-миру (être-au-monde). Другими словами, αἴσθησις не есть опыт в кантовском смысле слова

; это не опыт познания, не опыт, который по самому определению есть опыт какой-то предметности, с одной стороны, и который возможен только благодаря единству сознания, с другой стороны. В «эстетической» перспективе источником знания о мире и о самом себе оказывается не столько познавательный опыт, предполагающий активное участие субъекта в его формировании, сколько страсть, эсхиловское πάθει μάθος, «испытание [или, точнее, страдание, которое] учит нас»[243]. Αἴσθησις – это не опыт (experience) и даже не переживание (vecu); αϊσθησις – это испытание и испытывание (epreuve). Например, когда я стою перед картиной Клее, я не занимаю активную позицию познающего и изменяющего мир субъекта, я не структурирую свой опыт с помощью рассудка, не формирую из многообразия ощущений какое бы то ни было единство; напротив, я позволяю картине оказать на меня воздействие, я стараюсь отдаться потоку разнородных и, возможно, противоречивых переживаний

[244]; я должен поистине претерпеть произведение искусства, перестрадать им. Однако испытывание мира в αἴσθησις’е – это не просто претерпевание, не только страдательность; подобно хайдеггеровской расположенности чувствование открывает нам мир – как противоречивый и одновременно как обладающий внутренней целостностью.

Для того чтобы что-то почувствовать, одной рецептивности недостаточно. Недостаточно перестать быть невосприимчивым, перестать бесстрастно (impassible) взирать на мир и начать претерпевать его воздействие; однако недостаточно и перевести себя в пассивную установку, начать «страдать» чем бы то ни было (etre passible) – болезнью, скукой, страхом смерти, собственным бытием. Характер пассивности, свойственный чувствованию, – это не бесстрастность (impassibilite) и не страдательность (passibilite), но своего рода транс-страдательность, которую Мальдине называет сверхстрастностью (transpassibilite). Сверхстрастность как основная человеческая способность не есть сверхпассивность, но, скорее, способность трансцендировать свою пассивность – стать «пассивнее самой пассивности», если воспользоваться метафорой позднего Левинаса[245]

. Сверхстрастность, открывая нас всей полноте αἴσθησις’е, подразумевает открытость не только чувственным и аффективным переживаниям; она включает и личностный, патический аспект существования, связанный не только с отношением с миром, но и с отношением с самим собой. Я оказываюсь предоставлен миру и другому – тем самым я обнаруживаю себя в присутствии самого себя; субъективность мыслима только как интерсубъективность, или, точнее, как транссубъективность. Благодаря сверхстрастности – или, точнее, в меру сверхстрастности субъекта – αϊσθησις размыкает для субъекта мир, который уже не ограничивается миром возможного, но включает в себя реальное, то есть невозможное или сверх-возможное (transpossible)[246]. Мальдине видит в сверхстрастности исходную человеческую способность, которая позволяет испытать эстетическое или чувственное переживание, которая лежит в основе контакта с радикально иным, с еще неизвестным и неизведанным, с совершенно непредвиденным; с тем, что мы на себя взять не можем[247]. Другими словами, сверхстрастность есть та способность, благодаря которой мы можем испытать событие.