Мы должны умереть. Приказ отдан, нас построили, и я – одна из последних. Первыми стоят предводители, это в основном мужчины, потом – женщины, в том порядке, в каком они будут убиты. Я не самая последняя, потому что я чем-то руководила. Порядок, в котором двенадцать человек будут казнены, изображен на схеме. За каждым именем идут символы: анкхи. Это египетский символ жизни. Изображены они так: на схеме анкхи повернуты на сорок пять градусов, так что маленькие кружки смотрят вверх. У людей по три, четыре, пять анкхов. У меня только два или три. Похоже, это близко к дну. Первому, кто умер, это далось легче, чем остальным, кому приходилось ждать, потому что они должны были увидеть, как умирают другие. Рядом со сценой находится помещение, где сидит врач; там большая кушетка, вроде тех, на которых сдают кровь, только более пышно набитая. Это похоже на те зеленые скамейки, которые иногда видишь в госпиталях, где сдаешь кровь, только с другой обивкой, темно-зеленой. Весь сон выдержан в зеленых, коричневых и серых цветах.
Процесс казни начинается с двух больших уколов. Сначала получаешь один, потом – второй, а через некоторое время – третий, который и убивает. Все в помещении очень вежливы и притворно участливы. Мои родители добры, но отстранены. Они сказали мне, что позаботятся о Лизе. Я временами выхожу из зала, чтобы увидеться со своим другом Генрихом, но он холоден, не очень приветлив и повторяет: «Я же говорил, что так случится». Он упрекает меня довольно отстраненно. Я так хотела его любви и близости, но он их мне не дал. Мне сделали два укола, а после я взяла Лизу на последнюю прогулку. Мы ходили туда-сюда по тротуару, который рядом с моей конторой, по темной, грязной улице. Лиза была одета в белые кружева и сидела в красивой бело-синей детской коляске. Я чувствовала ужасное горе и страх, глубокую боль, но не плакала, и это не было странным. Я вернулась, посмотрелась в зеркало и увидела, что бледна как мел, вроде как мертвенна. Вокруг звучали рыдания и шепот. Люди стояли и разговаривали; наконец пришла моя очередь и врач сделал мне третий укол. Я проснулась.
Когда мы разговаривали о сновидении, волнение Кристианы было чрезвычайным. Из-за того, как с ней обращались родители, она чувствовала себя обреченной на смерть, родители ничем ей не помогали. Они приняли приговор и ничего не предприняли. Она чувствовала, что врач ей не помогает, а только причиняет боль; у нее не оставалось выбора, кроме как принять наказание, назначенное ей родителями и обстоятельствами. Мы обсудили вопрос о том, как случилось, что она по-прежнему скована, покорна и боится родителей.
Фромм.
Это сновидение могло бы быть рассказом Кафки, очень искусным и глубоко прочувствованным. Кристиана видит свою ситуацию с глубиной, которую лишь великий поэт, великий писатель вроде Кафки мог бы изложить на бумаге. Кристиана изложить это на бумаге не может, но она способна выразить все с великой точностью, силой чувства, великой красотой. Сновидение едва ли требует комментариев. Кристиана чувствует, что проиграла, что дошла до конца. Сновидение – ее реакция на реакцию родителей, она чувствует, что пропала. Ей больше некуда идти. Наступает момент, когда она в чем-то соединяет аналитика с родителями. Она не говорит «он мне не помог», но он играет роль, общую с родителями. Другими словами, она видит в аналитике фигуру, не противостоящую родителям, а объединившуюся с ними. Вопрос заключается в том, можно ли было этого избежать благодаря более активной позиции и более прямому партнерству в противостоянии родителям.