Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

В то время — ему было от четырех до шести лет — он писал на чужие двери. Поливал лифты и лестничные перила, однажды нам пришлось оплатить уборку и выехать. В маленьких пансионах с этим стало лучше, а потом и вовсе у него прошло. Мне кажется, в коробках больших отелей он не видел другой возможности дать нам о себе знать, кроме как оставляя свои метки на дверях и стенах. Кельнеры его не поймали, случись такое, он бы упорно молчал и не назвал нашего имени. Поймал его я, а когда как раз застегивал ему штанишки возле мокрого пятна на стене, мимо проходил кто-то из руководящего персонала, нам пришлось уплатить и выехать. В номере у нас ему не нравилось, в ресторане он гладил испуганных собачонок, которые глядели на него с обожанием, словно напали на такого же, как они, горемыку. Поэтому мы жили в маленьких пансионах, где он был у нас на глазах.

Когда Филиппу было двенадцать, я однажды наблюдал за ним и двумя его сверстниками из-за живой изгороди нашего сада. Они не могли видеть, как я в своем укрытии ждал, что же теперь произойдет. Двое чужих мальчишек боролись на земле. Что он станет делать? Я желал… сам не знаю чего. Ни в коем случае я не хотел, чтобы его втянули в драку и в конечном счете ему же и надавали. Те двое, крепко обхватив друг друга, катались у его ног, плаксиво постанывали, каждый боялся перекошенной рожи другого и руками ее отпихивал. Я в своем укрытии желал, чтобы они вдруг поднялись и стерли бы друг другу с лица гримасы убийц — противоречащий всем правилам жест, от которого у меня перехватит дух, а на их лицах появится совсем новое выражение нежности. В реальной действительности мне этого никогда не случалось наблюдать. Да, конечно, на съемках дерущиеся ощупывают под руководством врачей разбитые физиономии — даже трогательно смотреть, как они репитируют. Таким смиренным мне уже не бывать, поэтому я остаюсь сторонним наблюдателем, смотрю с отвращением и все же всякий раз с жадностью жду, чем кончится дело. Я увидел, как Филипп просунул ногу между драчунами, услышал, как он, наклонившись над ними, чтобы, если надо, вмешаться, почти по-тренерски сказал:

— Мне не нравится, когда двое друг с другом дерутся.

Не знаю, побледнел ли я за живой изгородью или мне от стыда кровь бросилась в лицо. Я готов был тут же, не сходя с места, его расцеловать. Мальчики поднялись с земли, и все в недоумении уставились друг на друга, Филипп не ожидал, что слова его подействуют. Но затем у меня опять явилась противоположная мысль: ведь не желаю же я, чтобы он когда-нибудь нарвался на более сильного, который с издевательским хохотом швырнет его в грязь, если он повторит такое. Будем надеяться, подумал я, он не посчитает, что сумеет спасти себя такой магической формулой. Издевательского хохота мне слышать не хотелось бы. Так, значит, я, по существу, желаю никогда больше не слышать этих слов. В его возрасте я никогда бы не осмелился их произнести. Самым бесстыдным образом при случае преподам ему кое-что из старых грубых правил игры.

Хильда такие вещи предоставляла мне, она не вмешивалась, поскольку пришла к выводу: Ты же все делаешь по-другому, не как я. По ее убеждению, я превратился в надзирателя, который доходил буквально до белого каления, когда она гасила сигарету под краном и затем бросала на раковине. Она также совала окурки в оставшуюся в фильтре кофейную гущу. Я ставил ей пепельницы, но без толку. Эти мелкие, но коварные признаки говорили нам, что все уже позади. Не потому ли я начал как маньяк прибираться? Она стояла рядом, наблюдая мою манию порядка. Я бы это так не назвал. Просто я не хотел, чтобы мы так вот состарились, со всеми внешними приметами упадка, опустившиеся и отупевшие, я не хотел, чтобы вокруг скапливался наш же собственный мусор. Наблюдая за мной, Хильда говорила:

— Этак скоро придешь к мысли, что в одиночку будет лучше получаться, хотя бы и среди полной тишины.

— Осторожно, — твердил я нам обоим, будто содержащимся взаперти сумасшедшим, у которых даже ручки на дверях нет, — сейчас опять начнется, тихо, тише, гробовая тишина.

Я знал, что она так начинала свои рассуждения о нашем затихшем влечении. Однажды она издалека сострила:

— Ты что, бережешь себя до лучших дней?

— Это наш дом, — говорил я, — и мне бы не хотелось, чтобы Филипп спотыкался о наш мусор.

Разговоры такого рода обычно заканчивались тем, что она мне бросала:

— Твой отец ведь тоже наводил порядок.

Однажды я не выдержал и ударил ее, нет, не так чтобы вслепую, наотмашь, этого я больше всего боюсь — со зверской силой угодить в лоб или в затылок и потом, на допросе, когда она будет лежать укрытая простыней, уже не помнить, как все произошло. Страшась такого ужасного провала в памяти, я до сих пор всегда вовремя сдерживался. Я швырнул Хильду в кресло и молотил ее кулаками по спине, смехотворно барабанил по ней, как обезьяна со связанными руками. Тут ничего страшного произойти не могло. Хильда пригнулась, потом глянула на меня из-под вскинутых рук и расхохоталась; изумленная и обрадованная, она хохотала над тем, что я наконец-то себя разоблачил.