Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

— Вот если бы ты это сделал, вышел на улицу и убил старого нациста, такого, что занимает важный пост и в чести. Тогда бы ты стал для меня совсем другим человеком. Да и для себя тоже. Все было бы по-новому. Как в первый день. Стали бы мы тогда вместе спать? — С минуту она смеялась собственной шутке, безудержно хохоча, ходила по комнате, держась за живот, как беременная. — Но ведь ты этого не сделаешь. Ждешь, чтобы другие за тебя сделали. Вот тут ты явишься и начнешь мародерствовать со своей фотокамерой, когда все уже будет позади. Если одного из твоих клиентов когда-нибудь пристрелят на улице, мы с тобой будем желать лишь одного — розыска преступников с возможно более громкой шумихой. К тому же, разумеется, быстрого и успешного. Иначе все мы будем неделю-другую слегка удручены, станем задумываться, какое мы имеем к этому отношение, и желать себе лучшей полиции. Всякий раз мы с тобой получаем лучшую полицию. Так чего же нам еще надо?

И тут она опять принималась честить нацистов, те, мол, тоже умели разрешать все проблемы «из любви к нашему народу».

— И как он вас любил, — говорила она, — уж дальше некуда. И когда я замечаю, что и меня так вот обводят вокруг пальца, день за днем, годами, и начинаю думать, мол, ничего уже не изменится, все так и останется в ближайшие годы, мне приходят на ум твои заправилы. В них ты не можешь стрелять, попадешь в самого себя. Кровь тебе претит. Ты не любишь пачкать руки. И что хуже всего: я не могу на это больше глядеть, ни на тебя, ни на нас. Все принадлежит тебе, твое имя, твоя кровать, твоя погода, твои доходы, твоя фирма. Я хотела бы отвести взгляд и не могу. Я возьму с собой только чемодан. Посмотрим, всюду ли так.

— Всюду, — сказал я, — об этом как раз и речь. Как же ты хочешь из этого выбраться?

— Значит, я далеко не уйду, — сказала она. — С дороги буду посылать тебе открытки.

С новыми ролями на телевидении у нее будет заработок, я был рад, что она не останется на мели. Время от времени мы брались за старое, обогревались, как двое неудачников, вынужденных все эти годы участвовать в какой-то неотвратимой, в какой-то грязной игре. Бегство в постель, поиски телесного самоутешения вдвоем, но как-то она затем спросила:

— Ты тоже не жалеешь?

Я встал и подошел к окну, посмотреть, какая погода. Воскресное утро, солнце, надо было одеваться и уезжать. Филипп ночевал у приятеля, вернется домой лишь вечером.

Я сказал:

— На улице чудесно. Куда поедем?

И стал натягивать брюки; видимо, я обидел жену тем, что чуть ли не сразу встал с постели. А она любила, лежа в постели, еще что-нибудь выпить и выкурить сигарету. Сонно наблюдая из подушек, как я надеваю брюки и затягиваю ремень, она мне отомстила, сказав:

— А ты застегиваешь брюки как нацист.

— Идиотка, — огрызнулся я, — опять ты все испортила.

— Вот докурю сигарету, — сказала она, — и поедем. Мне просто хотелось тебя немного помучить. Когда вы снова облачаетесь в брюки, это выглядит ужасно.

После мы вышли на люди, сидели где-то за городом в саду ресторана, под каштанами, потом отправились дальше, прогулка по левому берегу Рейна, замшелые водяные мельницы, где осенью в меню значатся фазаны, жаркое из косули, имбирная водка. Однажды Хильда с бывшими одноклассницами отправилась на воскресную экскурсию, заранее заказав отдельный стол в одной из таких бывших водяных мельниц. Чудесный безоблачный день конца октября, все уже были в меховых шубках. Заказали дичь, Хильда выбрала себе зайчатину. Она набросала мне на меню несколько приветственных слов. Остальные тоже вкривь и вкось расписались и пририсовали солнце в расходящихся лучах, падающие листья и — черточками — шествующую гуськом по ресторанному меню вереницу женских фигурок со словами: Хоть раз без мужиков. Возбужденный, вспотевший, хихикающий среди осенней листвы бывший девчоночий класс в меховых шубках из бобра, тибетского козленка, гренландской чернобурки, так что люди оборачивались. Те, в шубках, зажимали себе рты, поминутно прыская со смеху, вдобавок они были сильно накрашены. Вероятно, люди думали: теперь они устраивают загородные прогулки всем заведением, без сутенеров. Было просто чудесно на время оторваться от дома. Хильда попросила хозяина ресторана принести ей конверт с маркой и сунула туда меню, но самое замечательное — она приложила еще и две попавшиеся ей на зуб дробинки. У меня на ладони лежали две дробинки, странно, она выплюнула дробинки и прислала их мне, вот этой-то мимолетной нежности мне и недостает. Таких писем, как это, я уже никогда больше не получу.

— Где это мы?

Филипп хватает лежащую на заднем сиденье карту. Но, когда подтягивает ее через спинку, карта соскальзывает и накрывает мне лицо. Я не торможу, машина будет двигаться по прямой, даже если я сниму руки с баранки. Филипп срывает карту с моего лица. Прошло добрых десять секунд.

— Ну и нервы у тебя, — говорит он, — ты же ничего не видел и все-таки не затормозил. Хильда говорит, с тобой делается чуть ли не истерика, если в машину залетит муха.

— Да? Она это говорила? Что ж, она ведь дольше ездит со мной, чем ты.