Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

— Нет, не оставлю. Это же было прекрасное чувство. Народ, имеющий врагов, становится велик. Каждый, убивая врага, растет. Без готовности гордо погибнуть такое было бы немыслимо. Этому учили в школе.

— Он пьян, прекрати этот разговор! — крикнула она мужу.

Но тому хотелось, чтобы его разбудили от долгой спячки, поэтому я, как камрад камраду, эдак по-немецки доверительно, так, что он сразу словно бы помолодел, сказал:

— Лучше умереть стоя, чем на коленях что-то клянчить.

Он боязливо и смущенно посмотрел на жену. В нем обозначилась попытка вырваться из блокады, он пробормотал:

— Да, по существу… пожалуйста, не волнуйся… кажется, мы были именно такими.

Краткий порыв, прежде чем опять погрузиться в старческие сумерки, вновь чувствовать все так, как сорок лет назад, прекрасное это чувство — быть больше чем просто законным сожителем. С какой похожей на бегство стремительностью они по первому зову фатерланда покидали людей и матерей. Прекрасно она это сказала, его жена, что есть люди и матери, словно первых ей приходилось остерегаться. Целый вечер она по-матерински крикливо защищала все человечество:

— Мне всегда что-то давали. Я попрошайничала, выпрашивала бы у злейшего врага, если б могла этим спасти своих детей. Вы что, нас презираете? Кого? Нас, здесь у бара.

Я ответил:

— Я же ни в чем не обвинил ваше чрево.

Меня не интересовало, как она истинно по-немецки все это перенесла. Интересовал меня сидевший рядом с ней мужчина, как он сам себя отгородил стеной молчания.

Когда жизнь снова пошла в гору, мы всё, мертвое или живое, проиллюстрировали и описали. Я сам своими фотоальбомами принимал в этом участие, они прекрасно раскупались и теперь украшают все сколько-нибудь приличные книжные полки.

Недавно я задержался у витрины большого мебельного магазина, гарнитуры на любой вкус, и вдруг увидел на полке старонемецкого дубового буфета эти кирпичи. Прочитал тисненные золотом заголовки, один альбом лежал празднично открытый на краю буфета, будто хозяин лишь на минуту отлучился взять из холодильника закуску и, вернувшись, опять примется не спеша листать страницы. От витрины веяло каким-то светлым, до умиления домашним уютом. Снимки, которые я делал двадцать лет назад. Фотографы старше меня снимали развалины, в мое же ведение вошла расцветающая жизнь.

Известные писатели участвовали в создании этих фотоальбомов, одни уже умерли, другие благополучно прозябают. Я совершал турне и фотографировал наших писак. Снимки, что лежат в архивах редакций на случай, что кому-то исполнится пятьдесят или шестьдесят, а он заслуживает поздравления или некролога. Я показал Филиппу одну штуку:

— Если хочешь узнать, как они выглядят на самом деле, поверни фотографии вверх ногами. Тогда ты увидишь, что у писателя два разных глаза. Один все еще продолжает бороться, а другой уже закатывается под череп, будто они вели две различные жизни. Один глаз, тот жил на бумаге. Другой утратил иллюзии и падает, падает, сонливо, как собака, укладывается спать в черепной коробке, не дождавшись награды. Поверни наших ворчунов вверх ногами, и тебе будет легче читать в их лицах.

А позже, спустя несколько лет, я ему скажу: Вовремя обеспечь себе расположение спекулянтов. Команда меняется каждые десять — двадцать лет, роли остаются те же. Думать надо так, как думают окружающие, слышал я однажды в кино, когда шел фильм о гангстерах. Иначе тебя прижмут к ногтю.

Сострадание? К кому? Не успевают еще увянуть венки, а лакуны в общественной жизни словно бы сами собой восполняются. Казненный имел время покрасоваться. А его подмоченной репутации мне не жаль. Не знаю, когда мне снова захочется чего-нибудь катастрофического в прессе или на телевидении, знаю только, что когда-нибудь мне этого снова захочется. Когда видишь на экране телевизора, как в первый же день официального визита один дряхлый оптимист из тех, что делают погоду, пожимает руку другому, как они бок о бок стоят на ступеньках резиденции президента и наш президент, улыбаясь, подытоживает: Выходит, мы близки — и духовно, и физически… — то как тут кисло-сладко не рассмеяться. Нет, вы не ослышались. Такими мы стали старыми.

— Что, заночуем в Амстердаме? Нет? Только закусим, что ж, я не прочь, и сразу дальше, на побережье.

Ну вот, забыли прочитать рецензию на телевизионную постановку. Вероятно, Хильду осыпали ничего не говорящими похвалами или подвергли ничего не говорящему разносу. Мы совсем упустили из виду купить газеты.

Руки потеют на баранке, я свешиваю левую за окно. Хильда когда-то говаривала: