Испытание временем

Он родился в станице у самого Дона. Чудесный край! Теплое, яркое солнце не покидает там синего неба. Нагрянет тучка, прольется дождем, станицу опояшет цветистая радуга — и снова свет и тепло… Справа за околицей Карташов лог — зеленая долина на много верст, слева шпалерами тополя стоят… Жизнь привольная, с коня не сходишь: и к друзьям на гулянки и к казачкам в гости. А кони какие! Рыжие, лысые, белоногие — своя, донская порода. Спутаешь коня за хутором, а сам гуляй, веселись. Казачки, обряженные во все праздничное, парами ходят по шляху, любо глядеть, — на каждой по три юбки, чтобы выглядеть дородной, по две кофты с вышитыми нарукавниками, черевики покрасней, монисто, яркий шелковый платок и кружевной подъюбочник, щегольски выпущенный из-под юбки…

Не поладил молодой казак со строптивым дедом — властным хозяином дома, не угодил его заносчивой натуре. Высокий, широкоплечий, неизменно затянутый в синюю казацкую куртку, он в поддевке шагал, точно в строю, лихо отстукивая каблуками. Голову, вздернутую, как у породистой лошади, он держал высоко, отчего взгляд его прищуренных глаз казался насмешливым. Истинным украшением деда был его чуб. Сдвинутая набекрень фуражка открывала пышные кудри русых волос, едва тронутых сединой. Обычно чуб набивался резкими движениями руки, а в праздничные дни нагревались щипцы, и завивка выходила на славу…

Заметив подпаленные волосы у старика, Миша с деланным простодушием спрашивал:

— Что это у вас, дедушка, перед рыжий, а зад черный?

На это следовая спокойный ответ:

— Поздней осенью и дуб рыжеет… — Или: — Бурьян к старости чернеет, а человек светлеет.

Невзлюбил дед внука и однажды свирепо отделал его кнутом. Причиной послужило следующее.

У старика были свои правила, как скот пасти. Корову на пастбище не ударит, не обругает, без клюшки, одной хворостинкой обходится — и то затем лишь, чтобы скоту ею дорогу указывать. На боку у него гармошка или балалайка, коровы жуют, а он тем временем играет. Звучит на выпасах веселая музыка, и верится старику, что скот от того скорей жиреет, телки быстрей растут.

Внук отказался следовать поучениям деда и был больно наказан. Не нашел паренек поддержки у слабовольных родителей, не стерпел обиды и задумал бежать из станицы.

Стояли последние теплые дни. Дыхание близкой зимы белым инеем лежало по краям дороги. Там, где недавно зеленела пшеница и ходуном ходила серебристая рожь, ранней сединой встала стерня. Кое-где уже плуг содрал со степи мертвый облик бесплодия, обнажив тучные недра. Местами желтел увядающий кустарник, и рдела осень в вишневой листве. Слабые лучи солнца растопили росу на плетне телятника, и легкий пар струился в воздухе.

С грустью взглянул Миша на широкие мощеные улицы, ряды белых домов под железными крышами, на родной дом с пристройками, на деревянный курень, на соломой крытые подвал и пекарку, на вербы и тополя, осеняющие леваду, — и пустился в путь. По дороге встретилась ему казачка в алой сатиновой юбке и кофте — знакомая из соседнего хутора. Длинные края широкой ленты, опоясывающие кофту, при движении развевались. Миша уступил ей дорогу и печальным взглядом проводил ее.

В Большом Токмаке, куда судьба привела его, он поступил на завод. Прошло полгода — и снова ему не повезло, город заняли белые войска, и его мобилизовали в армию. Командир ли обидел его или офицеры опостылели — он бежал из своей части и скрывался в деревне у добрых людей до прихода махновского воинства. Позже он узнал, что его, дезертира, белые заочно приговорили к смерти…

12

Я лежу на траве, все вижу и слышу. Кто-то шепчет вблизи: «Он из нашего теста, душа у него повстанца… У красных полком, а то и дивизией командовал. Народ стороной разнюхал…» Ничто не ускользнуло от меня: и приезд черноволосого друга, и нежное внимание Августа, и жалобы Мишки, и страстные речи друзей на тачанке. Их всех обманули, они приняли банду за друзей революции, доверились своим те врагам. Бандитское племя, что им до народа, каждый занят своими делами, собой.

Тут бедных не любят, слабых не терпят, честных стирают с земли. Некому жаловаться, некого на помощь призвать. Грабители и распутные насильники, они заражают собой почву народа — деревню, оседают у невест, зазноб и солдаток ради веселья, вина. Спрячут пулемет под мякиной в амбаре, тачанки схоронят под сеном, в стогах, в реке, на погосте, а сами гуляют. Уйдут и вернутся, никто их не спросит, откуда и куда.

При первой же стычке с вражеской силой отважные громилы бегут, таятся у крестьян по дворам; поздно ночью соберутся, разузнают, где враг, и тайком удирают. Захваченным краем не дорожат, побед не закрепляют. Обобрав население, не мешкают зря, идут дальше за легкой наживой. В городах с их приходом вырастают притоны, вертепы и картежные дома. Махновцы в манишках и дамских чулках швыряют деньгами, все спускают до последней рубашки…