Испытание временем

«В правление Союза сов. писателей

Прошу принять от меня следующее заявление. Несколько времени тому назад писатель Александр Поповский обратился к ряду моих бывших учеников и сотрудников за информацией о моей научной деятельности и личной жизни, заявив, что собирается писать обо мне «книгу».

На просьбу, обращенную ко мне через одного из моих сотрудников, принять его лично, я ответил отказом, подчеркнув при этом, что я протестую против его намерения писать мою биографию. Тем не менее он сумел добиться короткого разговора со мной, причем я снова в самой категорической и резкой форме повторил свой протест и указал на всю недопустимость и неэтичность намерения дать литературный портрет лица насильственно, т. е. при его ярко выраженном нежелании. Выслушав меня, А. Поповский заявил, что тем не менее решил выполнить свое намерение.

О характере его проектируемой книги можно судить по тому, что он собирал у моих сотрудников данные о моей частной жизни, преимущественно анекдотического характера. Мало того, после разговора со мной он выразил свое полное удовлетворение тем, что составил себе ясное представление о моем характере и записал все мои слова и т. д.

Я считаю себя вправе повторить перед Союзом писателей свой протест против бесцеремонного, недопустимого намерения сделать меня, вопреки моему желанию, объектом литературного произведения и надеюсь, что правление Союза не откажется принять меры, чтобы предотвратить выход в свет проектируемой книги.

Профессор Гурвич.

Ленинград, 7/V—39 года.

Ленфилиал Всесоюзного института экспериментальной медицины, ул. Павлова, 12».

Это письмо было переслано мне с запиской Фадеева:

«Тов. А. Поповскому

Посылаю вам для сведения и соответствующих выводов копию письма профессора А. Гурвича…»

Вряд ли кому-нибудь из биографов приходилось нечто подобное решать. В самом деле, вправе ли персонаж будущего произведения отказаться присутствовать на страницах его книги? Отстаивать свою личную жизнь от клеветы и обиды вправе каждый, но разве подозрение, для которого нет еще причин, — повод расточать недовольство и угрозы? Разве обществу не дано, а писатель не обязан знать, что творится в кругах науки, и кто, и как обогащает нас знанием?

Должен ли я был в самом деле считаться с желаниями Гурвича? Разве историкам нужна добрая воля современников, чтобы поведать о них потомкам? Писателю дано право обличать и оправдывать, награждать памятью и предавать забвению.

Я обратился за советом к одному из помощников ученого — врачу-психиатру. Мы встретились в помещении клиники. Врачебная комната выглядела крайне скромно: простой столик, накрытый газетой, два-три стула — и ничего больше. Из палат доносился шум, где-то бесновался маньяк, его унимал надзиратель.

Мы никогда до того с ним не встречались, и он принял меня за родственника больного.

— Вы хотите кого-нибудь проведать, — спросил он, — или вам нужен ординатор?

— Нет. Я пришел с вами поговорить о лучах Гурвича.

Психиатр кивнул головой и внимательно меня оглядел.

— В каких целях интересуют вас митогенетические лучи? Вы клиницист?

— Нет. Я писатель.

— Вряд ли я смогу вам быть полезным, — не без участия произнес он, — нам запрещено давать какие-либо сведения неспециалистам.

— Странно. В научном мире много говорят и пишут об удивительном открытии Гурвича, всем дозволено, — недоумевал я, — почему писателю запрещено?