Испытание временем

— Всякий, мой друг, чья совесть не заплыла жиром, чье сердце всегда готово к протесту, — поэт!

В таком случае все обстоит как нельзя лучше: и сердце и совесть Шимшона подготовлены к новой деятельности вполне….

Шимшон снова под крылышком матери и неусыпным оком Дувида-портного. Все идет по-старому, он ходит без дела, обивает пороги лавок и контор и клянчит: «Не нужен ли вам мальчик?.. Примите меня на службу». Хоть бы один уступил, пусть из вежливости, из жалости… У всех одинаковый, короткий и хлесткий, как пощечина, ответ.

Каждый день он подводит итоги:

— Что будет дальше, Шимшон?

И отвечает себе:

— Увидим…

Приходит весна, за ней — лето, жестокий гнев, злоба томят Шимшона. Он останавливается у лавок и контор, клянет бездушных хозяев и страстно желает им гибели… Отомстить, обрушить на них казни египетские, терзать их, как они терзают его! Пусть трещина на карнизе лавки змеей изовьется по стене, клином расколет ее пополам. Пусть прогнивший фундамент рассыплется в прах и крыша задавит этих сытых злодеев.

Он стоит сейчас пред дверьми большого магазина, повторяет про себя обидное «нет» и думает, что населяют этот дом людоеды.

— Даю голову на отсечение — это сумасшедший Шимшон!

Мунька оглядывает его с головы до ног и, разочарованный, кивает головой.

— Ну, господин путешественник, какие вы страны открыли, где ваш Пятница, фантазер?

Нечего сказать, теплая встреча, спасибо и на этом.

— Почему «сумасшедший»? Что я тебе плохого сделал, обманул, ограбил?

Муня не перестает оглядывать Шимшона, улыбается и говорит:

— Где твои удачи, где золотые горы? Что-то не вижу я твоих богатств.

Шимшон полагает иначе:

— Я видел, Муня, свет, я много перетерпел и перестрадал. В Одессе столько нового, что ты и представить себе не можешь. Подумай только — в доме моем было триста квартир, и я знал только трех соседей. Полный двор воров, и никто друг у друга не крадет.

Муньку не удивишь сказками, Шимшон часто выдает сны за действительность.

— Фантазеры, Шимшон, хуже разбойников, они губят себя и других. Таких людей надо держать под замком.

— Одесса полна воров… Но что это за странные люди! Они не прячутся, и никто не клеймит их позором. У них жены, матери, как у самых благородных людей. Они студенты, ученые и в то же время воры. Видел ты что-нибудь подобное?

— Что же, там полиции нет? — ехидно спрашивает Муня.

— Как нет? Есть… Говорят же тебе: они все там заодно и не выдают друг друга.

Терпение! Уж он этого лгунишку Шимшона припрет!

— А богачи в Одессе тоже воры?

— Только не богачи…

— Значит, — торопится Муня с выводом, — бедняки все грабители, а богачи — святые люди? Ну чем ты, Шимшон, не черносотенец? Чем ты лучше Пуришкевича? Крушевана? Они то же самое говорят.

Тут уже Шимшон теряет терпение:

— Кто тебя сегодня накрутил, граммофон? Придержи свой язык, торговка!

— Так-то ты разговариваешь со старым другом… Загордился. Одесса-мама научила.

— Я не горжусь, Муня. Я прошу тебя только не смеяться. То, что я видел в Одессе, в неделю не перескажешь. Об одном только Израиле Быке на сутки разговора хватит. Не называй меня черносотенцем, никакой разницы между мною и тобой нет.

Муня хмурится, лицо его становится серьезным, и голос звучит высокомерно:

— Разница между мною и вами — огромная! У меня имеются принципы, а у вас их нет, вы принимаете взятое напрокат за свое, а я строго отделяю свое от чуждого…

Кто это «мы», какие «принципы», что с ним?

— Так… вообще… — оправдывается немного смущенный Муня. — Это вроде поговорки…

«Поговорки? — про себя иронизирует Шимшон. — Подслушал у Нухима и приплел…»

Незаметно они уходят за черту города, пересекают зеленое поле возле кирпичной тюрьмы и спускаются к валам старинной, елизаветинской крепости. Здесь они растягиваются на траве, отдыхают и смотрят в небо. Муня все еще распекает своего друга, ворчит, огрызается и то и дело прерывает его страстную речь.

Муня изменился за время разлуки. Ни шагомера, ни компаса у него уже нет, — с этим ребячеством покончено. Задумываясь, он держит корпус прямее, говорит по-прежнему холодно и монотонно. В носу не ковыряет, чаще прибегает к платку, встряхивает его и, развернув, прикладывает к носу, точно затем, чтобы закрыть на это время лицо.

— А ты где служишь? Все еще в лавке Уховского?

Ответ несколько задерживается, Мунька задумался и не расслышал вопроса.

— Три месяца хожу без дела, но на днях отлично устроюсь…

Даже отлично! Очередь торжествовать за Шимшоном.

— Так-то, Мунечка, друга распекаешь, а сам тротуары шлифуешь. По улицам шатаешься… И кто это тебя на днях подхватит?.. Я хоть свет повидал, а ты что успел?

Муня проявляет вдруг необычайное легкомыслие:

— Я и тебя устрою. Через две недели нас будут рвать на части. «Сюда», — скажет один; «Сюда», — потянет другой… Хотите быть главным приказчиком, бухгалтером, конторщиком, кем угодно? Милости просим! Я обошел, Шимшон, все лавки и переписал, кто когда призывается. После первой же мобилизации город положительно опустеет. Две недели терпения — и мы будем на коне…