Испытание временем

— Все утро у меня ныло сердце… Черный день…

Янкеле и Авремл нежно шепчутся. В глазах дайона любовь, сын раввина растроган. Друзья познаются в беде.

— Мы пропали, Янкеле.

— Мы как стадо овец на бойне, придет резник и перережет нас.

— Помогите, — всхлипывает Меер-Бер, — помогите, Ефим Исакович, нас убивают!

Снова, как в тот день, когда он явился к ним на толкучку, они окружают его и молят о помощи:

— Спасите нас от гибели!..

— Не дайте нам умереть!..

— Сжальтесь над детьми!..

Инженер стоит растерянный и бледный. Он больше не улыбается, глаза его широко раскрыты.

— Не просите меня, я ничего не могу сделать. Успокойтесь, прошу вас…

Авремл вдруг стучит по столу, строгий голос его требует внимания. Грудь выпячена, голова запрокинута — облик дайона, будущего раввина… Разом умолкают машины, молотки, скрежет и лязг.

— Тише, рабойсай[16], я скажу слово!

Люди собираются, молчаливые и покорные, и, затаив дыхание, обступают его.

— В торе нашей сказано, — звучит торжественная речь, — сыны Израиля отвечают пред богом друг за друга. Грехи одного — грехи всей общины, позор его — позор всего народа. Из-за Ионы-отступника бог обрушил гнев свой на корабль с людьми… Кто из нас тот Иона, из-за которого мы погибаем? Отзовись!

Никто не шевелится.

— Не будем упрямиться, за спиной нашей смерть! Откроемся в наших грехах. Милосердие и покаяние спасают от гибели.

— В каких грехах каяться? — спрашивает Янкеле.

На него устремляются недобрые взгляды. Он ничем не лучше других и не смеет возражать.

— Во всех грехах к ближнему, — отвечает дайон. — Сегодня иом-кипур, день небесного суда. Кого там осудили, тот здесь уже мертв…

— Боже мой, — шепчет Эля, — нас вовсе не считают евреями. Ни субботы, ни рош-гашоно, ни иом-кипура… Как только господь терпит нас…

Совершенно очевидно, это — расплата за прегрешения. Они поплатятся своей жизнью за нарушение святого дня.

Снова Авремл стучит по столу, строгий голос его требует внимания:

— Не будем медлить, евреи!

— Покаяние так покаяние, — соглашается Янкеле. — Кто первый?

Он напомнит еще Авремлу о себе, дайте срок.

Никто не спешит каяться, каждый уступает очередь другому.

— Бросим жребий, — предлагает, завязывая узелок, Эля. Благодарный хозяину за недавно оказанное внимание, он предоставляет ему первому эту честь.

— Дурак, — тихо шепчет ему Смоляров и вытягивает узелок.

Он бледнеет, закусывает губу, озирается и видит кругом довольные лица.

— Поменьше спеси — ты пред богом, — предупреждает его Авремл.

Смоляров еще больше бледнеет, стискивает челюсти и, ударяя себя в грудь, тихо шепчет:

— Я буду правдив, как пред господом богом. Я грешил, был вероломен, грабил, обвешивал бедняков, скупал краденое, давал деньги в рост, не жалел вдов, обижал сирот… Звал умирать за царя, лгал, что война — конец голуса.

— Сознайся в своем чванстве, — прерывает его Янкеле.

— Я был высокомерен, заносчив, кичился родством своим с любавичским ребе… Я был груб с простым народом, надменен с беднотой…

Признания Смолярова смущают Элю-приказчика. Он впервые видит хозяина униженным. Наконец-то он сознался в самом главном: «Я был груб с простым народом, надменен с беднотой…»

Выражение удовольствия сменяется тревогой, никто больше не улыбается. Кому теперь нести бремя признания? Узелок в руках дайона. Нет пророка в своем отечестве! Суровое молчание. Один Янкеле не скрывает своей радости. Наконец-то и на его улице праздник!

— Прости, господи, мои прегрешения… — начинает дайон.

Авремл зажмуривает глаза и не раскрывает их. То ли полон он благочестивого трепета, то ли стыдно ему глядеть людям в лицо.

— Я злословил, лгал, враждовал, обманывал… Я желал смерти раввину, жаждал его гибели, чтобы занять его место… Я чернил сына его Янкеле перед общиной, возводил на невинного ложные обвинения, позорил и унижал его…

— Вспомни о доносах, подкупах и ходатайствах, — напоминает ему Янкеле.

— Я доносил губернатору, — искренне кается дайон, — полицмейстеру, приставу, городовым, что Янкеле враг царя Николая, скрывает у себя социалистов и творит беззакония… Господи, прости меня, я ходатайствовал перед министром, чтобы расправились с врагом моим, убрали его из города и сослали в Сибирь.

— Тише! — предупреждает кто-то у дверей. — Инспектор идет!..

В одно мгновение цеха не узнать. Шимшон пускает бормашину, метчик впивается в железо. Прессы взмахивают рычагами, стая молотков обрушивается на подковы, и встает оглушительный звон.

— Набросьте на меня, Эля, вашу грязную тужурку, — говорит Смоляров, — вы и без нее похожи на водовоза.

— Спрячьте бороду, Авремл, — шепчет ему Янкеле и проводит грязной пятерней по своему лицу. Ладонь отпечатывается на лбу. Чистота в таком деле скорей помеха, чем добродетель.

— Что вам говорит ваше сердце, Юдл? — спрашивает Меер-Бер. — Мое разрывается на части.

Комиссионер грозно сдвигает брови и отвечает:

— Погибель так погибель, лишь бы со Смоляровым…

— Побойтесь бога! — пугается шапочник. — В такую минуту желать ближнему несчастья!..

— Это враги наши, Меер-Бер. Как вы этого не видите? Завтра окончится война, и они снова нас запрягут.

— Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!..