Испытание временем

Гомберг разрывается на части; он хохочет, хватается за бока и локтем подталкивает инспектора:

— Оглянитесь, Иван Иванович, посмотрите на них… Рабочие, труженики с пеленок. Можно сказать, с утробы матери… Откуда вы взяли, что у меня здесь торговцы и резники?..

Легко сказать «оглянитесь, посмотрите»… Фабричный инспектор едва держится от выпитого вина на ногах. Форменный картуз сполз на глаза, а из-под козырька виднеется один нос — крупный, синеватый, с воспаленным кончиком. Гомберг держит инспектора за талию и с жаром говорит:

— Вы насмешили меня, Иван Иванович! Можно сказать — уморили…

— Гм… Гм… — хмыкает инспектор. — С утробы, говорите… с пеленок?..

Он может еще повторять слова Гомберга, но вникать в их смысл свыше его сил.

Лицо хозяина сияет восторгом, щеки пылают, взгляд откровенно говорит: «Вот она, ваша опора — фабричный инспектор. Видели? Что захочу, то и сделаю…»

Руки Шимшона скользят по патрону, он не глядя вставляет в него метчик и надевает подкову на рычаг. Глаза его устремлены на Гомберга, поддерживающего фабричного инспектора. Гнев застилает их.

Руки Шимшона трепещут от напряжения, они не чувствуют, как накаляется несмазанный метчик, как больно жалит горячая стружка. Нагретая подкова дымится, запах гари распространяется сильней и сильней. Раздается треск. Перегретый метчик ломается и застревает в подкове. Шимшон отстраняет от себя рычаг, как будто только и ждал этого, останавливает машину и спешит к наковальням. Он быстро обходит работающих и останавливается около инженера.

— Вы хотели мне, Ефим Исакович, что-то сказать?

— Нет, ничего.

— Странно… Неужели это мне послышалось?

— Должно быть…

Шимшон сжимает и разжимает кулаки, пальцы его при этом разгибаются и выпячиваются.

— Погодите, Меер-Бер, — кричит он вдруг, подбегая к шапочнику, — у вас ничего не выходит! Дайте молоток…

Его руки набрасываются на подкову, как на врага.

— Довольно, Шимшон, — останавливает его инженер, — Меер-Бер уже понял…

Смущенный и усталый, Шимшон откладывает молоток, оглядывается и бормочет:

— Бить надо в меру. Ни одного лишнего удара.

— Ни одного лишнего, — подтверждает, улыбаясь, Ефим Исакович.

Шимшон возвращается к бормашине, долго силится вытянуть метчик и глухо стонет:

— Я не могу больше, Мунька! Слышишь, не могу!..

Муня делает вид, что не совсем понимает его. Ничего, фантазер порядком надоел ему своей болтовней.

— Чего тебе надо?

— Я задыхаюсь, у меня сил нет терпеть!..

— Не кричи, здесь не глухие.

— Если я не буду кричать, сердце мое разорвется.

— Ничего, выживешь…

Мимо проходит инженер; Шимшон бежит, догоняет его:

— Почему вы молчите, Ефим Исакович? Как он смеет так поступать!

Инженер искоса оглядывает Шимшона, точно видит впервые.

— Вас ведь не трогают. На кого вы, собственно говоря, жалуетесь? На все святая воля бога. Он возвысил Гомберга и унизил других.

Гер смеется над ним. Противный Мунька, это его работа, успел уже, собака, наболтать, выложить все инженеру.

— Бог тут ни при чем, Гомберг просто дурной человек.

Голос Ефима Исаковича отдает холодком:

— А дурное разве не свыше?

И этот туда же… Они сговорились сегодня извести его!

— Зачем вы надо мной смеетесь? Думаете, время ничему не учит?

— Что вы, что вы, — горячо защищает инженер, — время — наш лучший союзник…

— Я видел, как топчут веру, оплевывают святыню, оскверняют праздники… Я ждал грома с неба…

Шимшона душит отчаяние. Так крепко верить, так долго ждать!

Ефим Исакович сочувственно смотрит на него и наконец улыбается:

— Вы ждали, а теперь?

— Я не жду больше.

Инженер отводит его в сторону, прячет руки в карманы и пристально на него смотрит.

— Погодите, Шимшон, вы как будто говорите дельные вещи. Неужели вы стали думать иначе?

— Нет, Ефим Исакович, я верю, что евреи — дети одного отца, кровные братья, и враждовать им незачем.

Ах, незачем? В таком случае тысяча извинений, у инженера много дел, его положительно на части рвут.

Куда он умчался? Они ведь еще ни до чего не договорились. Напрасно Ефим Исакович ускользает. Так никому ничего не объяснишь…

Он долго ищет инженера и находит его у динамо-машины, беседующим с Гомбергом. В мастерской безлюдно, никого поблизости нет, они громко, непринужденно говорят.

— Вы начитались всякой дряни, — с покровительственной фамильярностью откровенничает хозяин, — набрались вредных мыслей и сеете их на каждом шагу. Вы сваливаете в одну кучу евреев и их врагов. Запомните, чудак вы этакий: мы — это мы, а они — они. Не может быть никаких сравнений. У них вспыхнет забастовка — запахнет порохом, польется кровь. Между братьями вы этого не увидите. У нас бедные уважают богатых, младшие — старших. Оплошал хозяин — не беда, придет время, он образумится и исправит ошибку.

Этот изверг осмеливается говорить о братстве… Уж не думает ли он, что братство придумали для него?

— А если старший брат не образумится?

Молодец Ефим Исакович! Он угадал мысль Шимшона.

— Ничего не будет, — успокаивает его хозяин, — евреи умеют терпеть.

Они долго маячат. Один занят машиной, другой напряженно думает.

Вдруг Гомберг берет инженера за руку, притягивает его к себе и шепчет ему: