Испытание временем

— Выбросьте дурь из головы, пора! Живите со мной в мире. Я нужен вам, а вы мне. Какое вам дело, как я обхожусь с рабочими? С меня за это взыщут на небе.

Инженер мягко освобождается от объятий хозяина и сухо отвечает:

— Не делайте меня соучастником ваших гадостей. Расправляйтесь с бедняками без меня.

Вот он какой, этот Ефим Исакович!

— Вы просто ненавидите богатых, — корчится от злобы Гомберг.

Ей-богу, он угадал! До чего прозорливый человек!

— Мне некогда спорить. В цехах никого нет. Вы поставите стрелку часов на место, и мы помиримся.

— А если я не послушаюсь?

— Я предупрежу рабочих, что вы перевели стрелку часов назад.

Гомберг хохочет, хватается за бока, перестает и снова хохочет. Инженера этим не удивишь, он знает штучки хозяина наперечет. Сейчас смех его сменится беготней взад и вперед, уверенная речь — выкриками.

Они расходятся, словно высказали наконец друг другу все…

Шимшон работает за бормашиной. Голова его полна мыслей, у него есть о чем подумать, что-то как будто надо решить! От подслушанного разговора осталось чувство стыда и раскаяния. Так мучительно разделять страдания других, страстно желать им помочь — и вдруг увидеть себя их врагом… Есть ли что-нибудь позорнее? Как друзья и союзники, он и Гомберг нападали на инженера, терзали его одними и теми же словами, бросали ему один и тот же упрек. Как это случилось, что он, честный Шимшон, стал другом и единомышленником злодея? Разве он трусил в минуты опасности, не срамил Гомберга на глазах людей?

В трудные минуты судьба посылает ему утешителя, вот он идет, приближается, кивает ему головой:

— Здравствуй!

— Здравствуйте, реб Иося, как ваше здоровье?

Он машет рукой, и печаль кривит его губы.

— Спасибо Мотелю Гомбергу, утешил старика. Угнал внука на фронт. Живи, Иосл, одинокий, как верстовой столб.

Что ему ответить? Натравить на Гомберга? Всунуть ему нож в руку и сказать: «Иди, Иосл, убей врага твоего внука…»

— Не унывайте, все в руках бога…

Старик презрительно усмехается и поднимает глаза к небу:

— Не надо, Шимшон, надежда плоха.

Цирюльник уходит в контору, остается там некоторое время и выбегает оттуда с отчаянным воплем:

— Эля! Меер-Бер! Что творится на свете! Небо рушится, еврей предает еврея! Он выгнал меня, вы слышите, выгнал, как собаку… «Где справедливость? — спрашиваю я его. — Где правда?» — «Поищите ее, — говорит он, — в другом месте, мы здесь делаем только подковы…» — «Гомберг! — кричу я ему. — Вы разговариваете как капиталист! Одумайтесь, еврей-заводчик — отец родной для рабочего». — «Убирайтесь, — говорит он мне, — старый дурак, вы в жизни ничему не научились! Идите морочьте людей на толкучке, паршивый лекарь!» Я, Иосл-кантонист, — паршивый лекарь!..

Он опускается на земляной пол посреди цеха и плачет, склонив голову на грудь.

— Так мне и надо! Поделом!.. Не насилуй свое сердце, не обманывай себя, не притворяйся и не криви душой. Ты подружился с богачами и духовенством, забыл обиды и горе. Забыл, что тебя ребенком схватили твои же соседи, братья-евреи, сдали, как овцу, под зачетную квитанцию вместо сына богатого Гурвича — отца Авремл-дайона…

Умолкают молотки, замирают голоса людей, все глаза устремлены на старика.

— Забыл?.. Сердце твое от них отворачивалось, душа их не принимала, а ты льнул к ним, якшался с живодерами, пиявками и кровососами бедноты… Так тебе и надо, Иосл. Гомберг тебе напомнил. Ой, как напомнил…

Старик встает, вытирает глаза и торжественно возвышает голос:

— Я выйду на середину толкучки и прокричу на весь мир, что у евреев народился враг, какого еще не было. Пусть знают, что Мотель Гомберг, подобно фараону, убивает детей евреев, обращает в рабство их отцов и строит пирамиды из подков. Создатель вселенной, куда делись твои глаза?! Земля наполнилась нечистью, а ты панствуешь там, на небе!

Он уходит, и снова по-прежнему верещит пресс, стучат молотки и растет гора подков у ног Муни. Голова Шимшона полна мыслей, сердце — чувств. Но как разобраться в них?..

— Суждено было огорчение, — тяжело вздыхает Авремл.

— Предупреждение свыше, — поправляет его Янкеле. — Нельзя безнаказанно нарушать праздники. Осквернение иом-кипура — смертный грех.

— Глупости, — вмешивается Юдель. — Единственный смертный грех — это бедность.

— Молчите, безбожники!

Дайон всюду пастырь, даже здесь, за наковальней.

— Не в постах и молитве дело. Нужна человечность.

Это сказал Шимшон. Кто поверил бы, что он способен на такой шаг?

— Слышали, евреи? — радуется Янкеле грехопадению юноши. — Слышали?

— Вы готовы уже придраться, — перебивает своего врага Авремл. — Шимшон вовсе не то хотел сказать…

— Не защищайте меня, — возражает Шимшон, — реб Янкеле правильно меня понял.

Всем становится вдруг весело. Улыбаются Юдл, Меер-Бер, Мунька и даже Ефим Исакович, радуются Смоляров и Янкеле, — точно они невесть сколько времени ждали этих слов.

— Мазлтов[17], — торжествует Смоляров, — родился безбожник.

— Молодец, Шимшон! — одобряет его другой лагерь. — Наконец-то!..