Испытания

Секунды ошарашенной тишины Лешка использовал, чтобы с тем же воплем швырнуть вторую бутылку в единственную лампочку — над буфетом. И, хотя закашлялся дико, успел еще повыкамариваться, прежде чем кинулся догонять ребят из отряда, быстро опроставших ящики. Схватил с ближайшего столика пару бутылок и запер снаружи дверь бара! Догнал ребят, хотя кашель мешал быстроте. Один говорит: «Молодец, парень!» А другой свою шинельку скинул и на Лешку набросил, говорит: «Воспаление легких, что ли, у тебя?»

Воспаления легких у Лешки не оказалось, хотя кашель застрял-таки в груди, порой надсадно вырываясь.

Внезапный взрыв застарелой простуды подвел его в Москве недели через три, как уже подвел раньше, в партизанском лесу, когда нечаянно нарушил Лешка оперативно важную тишину…

На погрузке Горелов, согнутый в надсадном кашле, не заметил, как двинулся на него небрежно поставленный ящик с оборудованием — еле успел отскочить Лешка, — левый рукав его шинельки зацепился за железку торопливой неряшливой упаковки, раздавил ящик руку, аж хрустнула.

И эвакуировали Горелова вместе с последними станками и аппаратурой.

В помещениях опустевших — полностью или частично — предприятий МГК партии и Моссовет срочно организовали ремонт танков, самолетов, производство оружия и боеприпасов.

На старейшем металлургическом заводе «Серп и молот» шел ремонт танков, на авиационном заводе — ремонт самолетов, на заводах «Динамо», «Красный пролетарий», имени Владимира Ильича и других — производились боеприпасы.

Люции некогда было подумать о Горелове — не то что письма ему писать, как обещала. А он писал, хотя легче было ему, несмотря на покалеченную руку (хорошо еще, что левая), любую самую выкрутасную резьбу выполнить, чем сочинить письмо! Изредка приходил ответ с гордой Люсиной пометкой: «Из фронтовой Москвы», даже когда фронт отступил далеко на запад.

В тыловом городе, где оказался Алексей, были стародавние мастерские, похожие, по солидности их приземистых сводов, на небольшой завод, и были наскоро слепленные строения, похожие на мастерские.

Продукция дедовских мастерских была не очень сложная. Но диву давался любой посетитель, понимающий строгую красоту металла, глядя на ветвистые, рогатые, скрученные в жгут, строго квадратные или прямоугольные ножи, вилки, ножницы, замки и вообще плоды фантазии, назначение которых не угадаешь!

Сюда притянуло, как магнитом, эвакуированного Лешку Горелова; стал он азартно учиться у мастеров их «выкамариванию», забывая про неуклюжую левую руку. Когда же завод, виноватый в какой-то мере в Алешкиной травме, по-хозяйски прихватил к себе знаменитые мастерские, Алексей Горелов был представлен как продолжатель великого дедовского мастерства. «Золотые руки, — сказано было об Алексее Горелове. — Медлителен маленько, а руки золотые!»

А в 1945 году вернулся двадцатитрехлетний Алексей Иванович Горелов вместе с кадровыми специалистами в Москву, на тот же завод, вроде бы к себе домой. И Москва смотрела на него принимающими яркими пытливыми глазами — незадолго, до того было распоряжение снять маскировку с окон.

Да, именно так она глядела, обрадованно допытываясь, что ты можешь, левая-то все же покалечена?

А он ей тут и отчеканил, лишь чуть-чуть запнулся, свой ответ, давно заготовленный, много раз мысленно повторенный, но в письмах не высказанный, не получалось в письмах: «Быть разносторонним специалистом-инструментальщиком — не в бирюльки играть! Рабочие высшей квалификации умеют повыкамариваться, пусть никто не сомневается!»

А она ему, помнится, через несколько дней: «И в теннис играешь, с одной рукой-то?»

А он ей уже, конечно, через пару месяцев: «Сегодня финальные соревнования, если выиграю смешанную партию, может, мастера получу, хочешь — приходи смотреть!»

А она ему в тот же вечер, после соревнований: «Перебирайся ко мне, чтобы водку бросить, из-за водки проиграл, в буфете выпил, я видела, а квартира пустая: отец погиб, мать умерла, я то и дело в командировках, а малышка в яслях, на пятидневке.

А он ей свой вопрос выговорил, но уже, конечно, потом, когда вдвоем они оказались: «От кого Наташка-то?»

А она ему по-честному тут же, в постели, на ухо: «Всего два дня знала отца Наташкиного, прилетел в командировку из-под Берлина, мы здесь уже победой живем, а у него предчувствие, что погибнет от последней шальной пули, одним словом, выдохся, на последний шаг дыхания не хватало, отсюда предчувствие, очень отчаянно хотел свое продолжение на земле оставить».

Алексей промолчал тогда, потому что размышлял. Не об отце Наташкином думал — чего думать, если человек погиб; и не о Наташке — все ясно, когда подрастет, научит ее в теннис играть; и не о своих отношениях с Люцией — нормальные отношения, прилаженные как шестеренки. Размышлял он тогда, да и после, не раз о словах Люции, что человек боится нехватки дыхания на последний, может самый главный, шаг, на самое главное свое выкамаривание. И делал к словам Люции свою добавку Алексей Горелов: человек из боязни этой, из душевной робости подбадривает себя стаканом водки…