Испытания

Она забыла, как оценил Алексей ее ответ. Помнила лишь, что — то ли с плюсом, то ли с минусом — оценка была равно безразличной. Алексея Горелова не интересовали ни американские искусствоведы, ни тамошние художники, ни коллекции нью-йоркских или вашингтонских музеев.

Люция же никакого представления не имела о возможностях для выкамаривания наивно придуманных Джона и Джека, а врать не хотела. Однажды попыталась правдиво объяснить:

— Понимаешь, я, кажется, немного растерялась там от изобилия вокруг, не сориентировалась — на что нужно смотреть, кроме картин, чему можно поучиться у американцев!

В другой раз она гневно воскликнула:

— Ты заглядываешь ко мне в комнату только для того, чтобы про Америку поболтать!

На что Алексей Горелов хмуро и совершенно трезво заявил:

— Слепая дуреха!

А потом он все реже и реже стал расспрашивать ее про Соединенные Штаты. И, наконец, совсем перестал проявлять свою давнюю дотошную любознательность. Потерял интерес к американскому выкамариванию, понял невозможность его усвоения и применения.

Постепенно сама Люция Александровна стала все более отстраняться от заокеанских впечатлений, может быть, потому, что в Москве все чаще гостили шедевры мирового искусства. Приходилось иногда Крылатовой выстаивать часами перед Пушкинским музеем, или, по-старому, перед Музеем изящных искусств. Но чаще художница получала пропуска на выставки и умудрялась даже провести в залы Мишу и Аришу. Приглашала, конечно, и сожителя своего. Из вежливости. Знала, что не пойдет.

Он действительно отказывался, вроде бы раздраженно. В последнее время он, разговаривая, чуть ли не орал, как многие, кто плохо слышит: явно глох Алексей от постоянного шума в цехе.

Люции Александровне казалось, что преждевременно обрюзг ее сожитель, что не только погасла в нем наивная пытливость, но и еще что-то погасло. Пропало желание проявить себя, показать, доказать, что есть на земле Алексей Горелов! Желание самому повыкамариваться вовсю!

Она знала, что в цехе Алексею Ивановичу поручали такие заказы, которые никто, кроме него, выполнить не мог. Со сроками не нажимали. Горелов работал неторопливо, утверждая, что мысли нужно время, чтобы дойти от головы до кончиков пальцев.

И, может быть, благодаря медлительности, тщательной старательности Алексея Ивановича слава о нем по возвращении его в Москву не переступила порога цеха. Его «золотые руки» вряд ли справились бы с большим количеством заказов, которое общезаводская известность, не говоря уже о районной и городской, неизбежно принесла бы ему. И так уже начальник цеха недовольно косился на «своего» Горелова, уникального умельца, когда тому было поручено выполнить сложный заказ соседнего, расположенного на территории Красного Бора, научно-исследовательского института.

Выполнение заказа задержалось из-за обычной продуманной медлительности Алексея Ивановича. И не только косился начальник цеха — директору всего объединения представлял возражения против использования Горелова вне рамок производственной программы цеха. И директор объединения сначала внял возражениям. Но, видно, новый, недавно вернувшийся из длительной зарубежной командировки руководитель института, что в Красном Бору, Альфред Семенович Мараньев, гораздо большую имел сноровку в кляузных делах.

Горелов, всегда не особо разговорчивый, да и глуховатый уже, поглощенный сложным заказом, не ведал о развернувшейся за его спиной баталии — не менее выкрутасной, чем сам заказ. Коллектив цеха знал. А победу Мараньева переживал потом, как сообщение о поражении любимой хоккейной команды.

Один Горелов был в приподнятом праздничном настроении. И похоже, что причина сего явления была ясна только начальнику цеха, Александру Николаевичу Криницкому, молодому инженеру, не лишенному психологической интуиции. Он догадался, что в Горелове вспыхнула надежда на справедливое широкое признание — естественная для каждого полноценного человека.

Выполнен был «мараньевский заказ» — так его окрестили, но по-прежнему на общих конференциях производственного объединения, на районных и городских активах считалось более правильным для дела либо вовсе помалкивать об Алексее Ивановиче Горелове, либо лишь мельком упоминать его. Он оставался только цеховой знаменитостью…

Придя домой, Горелов жарил себе картошку, а поев и глотнув — по настроению — водки или чаю, брался за решение кроссвордов или за книгу. Без разбора читал все, что попадалось под руку, мог машинально начать листать любой художественный альбом или искусствоведческий трактат, взяв его с письменного стола Крылатовой. Но постоянно возвращался к одному и тому же: читал и перечитывал Лескова о том, как русский умелец подковал блоху. И каждый раз, заново перечитав, восторженно удивлялся:

— Подковал все-таки, черт его дери! Повыкамаривался!

6. Звездный час Тишки