Испытательный пробег

На каменных ступеньках у метро суетились люди. Начинался вечерний пик. Рядом, медленно вписываясь в поворот, скрежетал трамвай. У тротуара, за резкой чертой, где кончался солнцепек и начиналась тень, стояли машины одна к одной, все с распахнутыми дверями. А потом, она уже кандидатскую защитила, на новом месте работала, позвонили Булыкову, сказали: Витасик умер, и они вдвоем поехали на кладбище. Света ее узнала. Поцеловались. Была весна, много воды, пахло сырой землей и опавшим, тающим снегом. У могилы кто-то говорил прощальное слово. Она попросила у Булыкова сигаретку, стояла в сторонке, курила, привалившись к мокрой оградке, рядом стояла незнакомая женщина с сумкой, из которой хвостом вверх торчала рыба как подтверждение того, что жизнь торжествует и надо жить.

На поминки они не поехали. Нет, никаких разговоров о том, что у Яковлева было изобретение, она не слышала.

— Может, был коридорный разговор между делом, ни к чему не обязывающий? — допытывался Кузяев.

— Нет, — ответила она искренне. Он, кажется, не поверил.

Вечером до метро шли втроем — она, Аркадий и дядя Толя Кауров в мятой шляпе, с облезлым портфелем.

— Дядя Толя, — тормошил Яхневич, — вы бы себе еще одну пару брюк завели.

— Стоит ли? Камердинера придется держать. Лишние траты.

— Товарищ Кузяев напишет в «Четыре колеса» про вас заметку, что вы непривлекательный вид имеете. И опубликует.

— Не напишет… Заметки не пишут и не сочиняют, ваша ошибочка, — грустно отвечал дядя Толя, — их составляют. И еще обращу внимание на одну неточность: заметки не публикуют и не печатают, а — помещают.

— Знаток вы, однако.

Вечер выдался дымный, солнечный. В конце улицы желтым холодным заревом растекался закат. Глаза слепли. Кауров шел, заложив портфель за спину.

— А почему вы сегодня не на «Запорожце»?

— Суриком прокрашиваю. Двери снял, колеса. Все снял.

— Вечный вопрос: стоит ли консервную банку готовить к танковой атаке?

— Не скажите. Это для него сексуально. Он будет благодарен.

Они шли, разговаривали о всякой всячине, как обычно: вон девушка прошла, это ж надо, что молодежь носит ныне! С лотка продавали мороженую смородину, — обсудили, сохраняются ли в ней витамины. Дядя Толя вспомнил, как работал у них один мужичонка, тихий чиновник, его десять лет увольняли, никак уволить не могли, только приказ заготовят — он на бюллетень. Поболеет, поболеет, выйдет. Потом опять на бюллетень. Совершенно непотопляемый! Как-то устроили у них праздничный вечер с концертом, цыган пригласили. Сидит в креслице серый, незаметный. К нему, тряся юбками, подскакивает цыганка, монистами звенит, ножку задирает, вроде сесть ему на колени хочет, золотым зубом посверкивает. «Дарагой, для тебя паю!» И мужичок готов.

— Хорошая смерть… Жалко? Почему? Вспомните, как у Чехова человек помер? Чихнул, понимаете ли, на лысину. Крапивное семя, оно ведь что тогда, что сейчас.

— Это уж точно, — поспешно согласился Аркадий и зорко глянул на дядю Долю. Тот только крякнул, всей ладонью провел по лицу.

— Мне Булыкова жалко, — сказал Яхневич.

— Жалко? И мне жалко, — сказал дядя Толя, пошевелил портфелем. — Что значит жалко? В данном нашем случае в острие угла я бы предложил ставить деловые интересы и рассматривать по совокупности. Я вот размышляю…

— Об этом, пожалуй, в другом месте лучше размышлять, — оборвал Яхневич, и тон его замечания показался странным, равно как и поспешная готовность всегда медлительного дяди Толи сразу же перевести разговор на другую тему.

— Я размышляю… Самая мокрая погода. Мокрень. Дома — мокрые, птицы — мокрые…

И все. И весь разговор.

Она пришла домой, сняла плащ, переобулась, из передней услышала, как папа строго выговаривает внучке. Совсем дед.

— Человек должен кушать. Белки, жиры… Если он не кушает, он совсем не растет. И даже может раньше времени умереть.

Зачем это он про смерть? Ребенку не надо, подумала и, входя в кухню, строго посмотрела на деда. Но ничего не сказала. Сразу домашние дела начались — постирать, завтрак приготовить, Ленке ранец вымыть, она в него краску пролила. Откуда краска?

Папа к себе не поехал — поздно, сел у телевизора, широко расставив ноги. Ленка забралась к нему на колени, теребила его, а он сидел напряженный, сосредоточенный, смотрел про строительство на селе, лицо его в голубых кинескопных отсветах напоминало каменное лицо сфинкса, иссеченное жаркими ветрами.

После смерти мамы он здорово постарел. В один год превратился в шаркающего старичка, и цель у него появилась, именуемая «семейным обменом». Он на много лет вперед начал заглядывать, когда Леночка вырастет, станет девушкой и возникнет перед ней жилищный вопрос — где жить? А потому вынашивал идею: внучку к себе прописать, для чего какие-то там сложные маневры следовало предпринять, и таким образом у Леночки получалась бы своя площадь.

— Время пролетит, не заметишь, — говорил строго, — у ней своя жизнь складываться начнет. Не мешай.