Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом

Среди самых заметных произведений о старообрядчестве «Письма о расколе» (1862), «В лесах» (1871–1874) и «На горах» (1875–1881) Мельникова-Печерского подкупали основательным профессиональным знанием предмета[1386]. Павел Иванович Мельников (Андрей Печерский) – исследователь «раскольной темы» с большим стажем: как член-корреспондент Археографической комиссии он писал о расколе с начала 1840-х годов, а с 1847 года занимался раскольниками в должности чиновника по особым поручениям при нижегородском генерал-губернаторе. Он был убежден, что старообрядство следует рассматривать только как религиозный, внутрицерковный феномен. Мельников-Печерский и Щапов составляли два полюса в жестокой полемике о расколе пореформенных лет, и у каждого были сторонники и непримиримые враги.

Итак, исторические романисты и, в частности, Мордовцев, публикуя свои произведения, попадали в горячий полемический контекст. Дискуссии о расколе выстроили список актуальных исторических имен, и Мордовцев своим влечением к раскольным сюжетам тоже объяснял происхождение собственного «списка» лиц, вокруг которых фокусировался его личный интерес как историка. На этом «списке» базировалась его концепция исторического романа:

Один из таких вопросов меня занимал постоянно – это на стороне какого исторического процесса развития человеческого общества лежит залог будущего, успехи знаний, добра и правды, какой исторический рост человеческих групп действительно двигает вперед человечество – свободный или насильственный? Мне всегда казалось, что последний не имеет будущего, а если и имеет, то очень мрачное. С таким пониманием истории и ее законов я и приступал всегда к моим историческим работам. Так, с точки зрения моих исторических тезисов, я относился и к Петру, и к Мазепе, и к Никону, и к Аввакуму, и к Алексею Михайловичу, и ко всем прочим историческим деятелям, выводимым в моих романах и повестях[1387]

.

Протопоп Аввакум в этой конструкции вызывает главный интерес. Героизация Аввакума, произошедшая тогда, имела свои последствия, и их называет Лесков, увязывая диагноз с идеологическими «вирусами» щаповщины.

Мордовцева приветствовали многие, он вызывал сочувствие представителей разных, порой альтернативных исторических школ – Погодина, Костомарова, Пыпина. Но все равно его противоречивость – чутье, умение сосредоточиться и одновременно легкость, граничащая с легковесностью, легкомыслие, как у Салиаса, «необыкновенная юркость ума», мешающая ему целиком «погрузиться в исследование “действ и причин” исторических вещей»[1388], – свойства, отмечаемые даже дружественными критиками, позволяли самому Мордовцеву устойчиво обосноваться в журналистике и прописать в ней свои романы.

Журналистика для Мордовцева-романиста – лаборатория, почва. Он вбрасывает сюжеты, имена, темы, испытывает их в публицистическом пространстве, а затем переводит в крупный романный формат. Его журналистская жилка, отмеченная А. Краевским[1389]

и Е. Благосветловым[1390], позволившая изданиям, с которыми Мордовцев активно сотрудничал, заметно расширить аудиторию, его очеркистский азарт угадываются в романах – в их структуре, пружинящей интриге, стремительной динамике повествования, да и нередко публицистическом стиле. Явно чрезмерная фельетонность текстов сближала публицистику Мордовцева и его романы. Похоже, фельетонизация происходила бессознательно, стихийно, без специального расчета и привычно проступала в исторических сочинениях как «вторая журналистская натура».