Истории любви

Все визжали, смеялись, веселились и больше плескались чем мылись, а я в это время потихоньку уплетал закуски, поскольку не умею плавать, запивая их Боржоми и красным вином: фрикадельки, французский омлет, холодное мясо, стейки в панировке, свежие фрукты, деликатные французские пирожные и пирожки с капустой. В небе развевалось огромное красное знамя революции или забастовки, пронзенное, порванное, как облако, дирижаблем медленно, уверенно и радостно плывущим в воздухе.

Пикассо, который тоже не купался, и, как мне кажется, вообще никогда не мылся, судя по запаху цыгана, исходящему от него, основательно подойдя к делу установил мольберт на краю бассейна, и я, усевшись на пол рядом с ним, наблюдал как он наносит мазками на огромном широком холсте телесные и черные цвета. Нарисованные девушки совсем не были похожи на себя, но в картине было нечто особенное, грандиозное, оригинальное, жестокое, свободное и жестокое, и от тюбиков с красками шел очень приятный запах.

- Тебе нравится картина, мальчик?

- Да, очень нравится, господин.

Я никогда не говорил художнику про полное отсутствие сходства, потому что он бы посмеялся надо мной.

- И как же вы назовете эту картину?

- Сеньориты из Авиньон.

- А почему так?

- Просто потому, что мне это пришло в голову. И это хорошо звучит.

Со временем картина «Сеньориты из Авиньон» стала бессмертным шедевром, вселенского масштаба, хотя в реальности Пикассо было нарисовано множество версий (он увез ее с собой в Барселону, вместе с портретом Саши), и то что впоследствии демонстрировалось на выставках уже сильно отличается от оригинала. Однако банду моих тетушек в Питере долго еще потом называли сеньоритами из Авиньон.

- Что за испанский цыган, любящий рисовать обнаженных женщин.

- Что за стыд.

- Что за бесстыдство.

- Что за беспорядок.

Пикассо в самом деле уехал потом в Барселону, а после в Париж. Тетя Аграфена больше ничего о нем не слышала, кроме того, что печаталось в журналах, отчего у нее в очередной раз наступило обострение чахотки, и она всегда с удовольствием вспоминала как здорово мы провели время в день пришествия кометы Галлея.

Прадед Максим Максимович, поскольку был помещиком и не владел фабриками, в принципе поддерживал забастовки, и любил говаривать с великим князем Константином Романовым о том, что мы ввязались в большую войну:

- Хватит уже снабжать зерном этих турок с немцами! Пришло время вернуть Византию рука об руку с нашими союзниками.

Прадедушка Максим Максимович был западником.

- Вы действительно в это верите, господин Максим?

- Это говорил мне Константин Константинович, последний из либералов, оставшихся в наши дни в Российской империи.

Нам мальчишкам мировая война очень нравилась из-за газетных репортажей с фотографиями. Мы читали их как приключенческие романы, как историю о войне Цезаря в Галлии, нечто захватывающее, далекое и возможно даже взаправдошное.

- И, если забастуют ваши батраки, Максим Максимович? - спросил как-то у прадеда отец Григорий за ужином.

- У меня и сам бог меня не заставит никого бастовать.

- Значит вы не либерал.

- Это я-то не либерал?

- Да, вы батенька самодур и деспот.

Война с дирижаблями, с аэропланами и с танками нам мальчишкам казалась войной очень замечательной. Вплоть до того, что некоторые из нас специально поднимались на воздушном шаре чтобы поиграть в нее. Это была война из книжек Жюля Верна, хотя лично мне этот автор никогда не нравился, смахивая больше на учителя физики переодетого в писателя, все же баталии с ядовитым насекомыми и с дирижаблями вызывали во мне большой интерес.

- Вы из старообрядцев, отец Григорий? Которых у нас теперь осталось очень мало.

- Я не из старообрядцев, я ни из кого! Я отец Григорий, сам по себе. А вы?

- Я франкофил.

- Борис Петрович тот, например, германофил.

- Борис Петровича, сколько я помню, всегда тянуло в крайности.

- Мировая война происходит ежедневно в наших кафе.

В Петроград начали прибывать беженцы войны, каждый со своей историей. Так у нас появился в частности светловолосый и высокий поляк, который звал себя паном Вацлавом, который первым делом приобрел себе испанский берет и завел знакомство с Казимиром Малевичем. Он был испановедом, который решил переехать в Петроград.

- Мама, а кто такой испановед?

- Заткнись уже, сынок, что за глупости ты спрашиваешь.

Казимир Малевич находился с нами в дружеских отношениях, по большей части с Марией Евгеньевной, которая имела внешность натурщицы, очень востребованную среди живописцев. Мария Евгеньевна со своими прядями черных волос, с лицом андалузской девы и со своей крайне таинственной тайной (в самом то деле не было у нее никакой тайны) позировала как-то в костюме испанки, и пан Вацлав, испановед, влюбился в ее образ, поскольку он напоминал одну из картин его приятеля. Питерские военные корреспонденты впоследствии говорили, что пан Вацлав, известный испановед, сбежал в Петроград бросив в Варшаве жену с детьми.

Это стало ударом для Марии Евгеньевны.

- Появляться на людях с женатым мужчиной?

- С женатым иностранцем?

- Твои дети будут говорить по-французски.