История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1

Ни в какие времена и ни в какой другой стране не случалось более мощного взрыва гнева, нежели тот, что последовал за низложением Наполеона, и следует признать, что сторонники старой монархии были не единственными, кто выкрикивал самые грубые оскорбления. Отцы и матери, тайно проклинавшие войну, пожиравшую их детей, вольные теперь открыто проявлять свои чувства, называли Наполеона самыми ужасными именами. С такой силой не проклинали ни Нерона в древности, ни Робеспьера в новое время. Наполеона называли теперь Корсиканским чудовищем. Его представляли монстром, пожиравшим целые поколения, чтобы утолить безумную страсть к войне.

Сочинение Шатобриана, втайне подготовленное им в последние часы Империи, но обнародованное только под защитой иностранных штыков, было точным выражением беспримерного половодья ненависти[16]. Шатобриан приписывал Наполеону все пороки, все низости и все преступления. Его сочинение с невероятной жадностью читали в Париже, а из Парижа оно разлеталось по провинциям, за исключением, однако, тех, куда проник неприятель. Необычайный контраст! Более всего страдавшие от ошибок Наполеона провинции гневались на него меньше других, ибо упорно хотели видеть в нем бесстрашного защитника родной земли.

Всюду гнев нарастал, а поскольку разгневанный человек только распаляется от собственных криков, общественное мнение, казалось, упивалось своей яростью. Убийство герцога Энгиенского, о котором столь долго хранили молчание, и вероломное свидание в Байонне, погубившее испанских государей, стали сюжетом самых зловещих рассказов, будто к и без того печальной правде требовалось добавлять клевету. Возвращение из Египта и возвращение из России именовались подлым оставлением

французской армии. Заявляли, что Наполеон вообще не совершил ни одной по-настоящему прекрасной кампании. За всю его долгую карьеру случилось лишь несколько побед, достигнутых живой силой. Военное искусство при нем разложилось и сделалось подлинной бойней. Его управление, которым до сих пор восхищались, являлось лишь чудовищной налоговой системой, призванной отнять у страны последние экю и последних жителей. Бессмертная кампания 1814 года называлась чередой сумасбродств, вызванных отчаянием.

Наконец, приказ, отданный артиллерии во время сражения 30 марта без ведома Наполеона, находившегося в восьмидесяти лье от Парижа, и предписывавший уничтожить боеприпасы Гренеля, чтобы они не достались неприятелю, рассматривался как решение взорвать столицу. Один офицер, желая польстить народным страстям, заявил, что отказался исполнять ужасающий приказ. Чудовище, говорили, хотело уничтожить Париж, как корсар, который взрывает свой корабль, с той только разницей, что сам он не находился на корабле. Впрочем, добавляли, он ведь и не француз, и следует этому только радоваться, к чести Франции. Он переделал свое имя из Буонапарте в Бонапарта, а следует называть его именно

Буонапарте. Имя Наполеон

ему даже не полагается. Наполеон – вымышленный святой; к его фамилии следует добавлять Николя. Это чудовище, этот враг человечества был безбожником. Тогда как на публике он ходил слушать мессу в свою часовню или в Нотр-Дам, в своем кругу, с Монжем, Вольнеем и другими он исповедовал атеизм. Он был жесток и груб, бил своих генералов и оскорблял женщин, а как солдат был простым трусом. И как только Франция могла покориться такому человеку! Подобная странность объясняется только ослеплением, которое следует за революциями.

К разгулу оскорблений добавлялись поступки того же характера. Статуя Наполеона, к которой привязали веревку, тщетно пытаясь опрокинуть ее в день вступления союзников, была снята с Аустерлицкой колонны, и общественная ненависть при виде монумента теперь довольствовалась созерцанием пустого места на ее оголившейся верхушке.

Таков был взрыв ненависти, при котором вынужден был при жизни присутствовать человек, более всего восхваляемый на протяжении двадцати лет и более всего пользовавшийся изумленным восхищением всего мира. Он был достаточно велик, чтобы быть выше подобных гнусностей, но и достаточно виновен, чтобы знать, что сам навлек на себя жестокую перемену отношения.