История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

В своем скромном обиталище Наполеон держал лишь предметы первой необходимости, не обращая особого внимания на неудобства, – в своих долгих и страшных войнах он терпел гораздо более суровые лишения. Однако сейчас он наконец почувствовал первые горькие плоды своего заточения. До сих пор, будучи императором на борту «Беллерофона» и главнокомандующим на «Нортумберленде», он мог считать себя свободным, потому что корабль был плавучей тюрьмой и его надзиратели находились в таком же заточении, что и он. Но как только они оказались на суше, адмирал из чувства ответственности уже не мог позволить пленнику использовать весь остров как свою тюрьму. Остров составлял всего девять или десять миль в окружности и был неприступным практически со всех сторон, за исключением маленькой бухты Джеймстауна, которую, впрочем, строго охраняли крейсировавшие суда. Тем не менее Кокберн для большей уверенности поставил вокруг имения часовых, которые получили приказ ни на мгновение не выпускать из виду его обитателей. Наполеон быстро обнаружил солдат, и это открытие стало одним из самых болезненных.

Адмирал старался угодить Наполеону, насколько позволяли обстоятельства, и, зная, что тот привык много времени проводить в седле и принуждал своих спутников делать то же самое, раздобыл в Кейптауне трех неплохих верховых лошадей. Наполеон уже собирался воспользоваться плодами такой заботы, когда обнаружил, что какой-то английский офицер намерен оседлать лошадь и последовать за ним. Он тотчас отказался от мысли ездить верхом и потребовал, чтобы подарок вернули, но потом, решив, что отплатить адмиралу за его заботу подобным образом было бы несправедливо, оставил лошадей, твердо решив не использовать их.

Его спутники вели себя неразумно и лишь усиливали его злость, рассказывая, как с ними обращаются в Джеймстауне. За каждым их движением наблюдали, за ними повсюду следовал солдат, и они горько жаловались на эти досадные неприятности своему господину, который переживал из-за их мучений больше, чем из-за своих. Наконец Наполеон не мог больше сдерживаться и повторил то, что уже говорил лорду Кейту: по отношению к нему грубо нарушаются права народов и права человека; он не является военнопленным и по своей воле сдался англичанам, взывая к их великодушию, которое, как оказалось, ничего не стоит; он мог бы пойти к Луаре и продолжать безнадежную войну или отправиться к своему тестю или своему старому другу императору Александру, которым по законам родства или чести пришлось бы отнестись к нему с уважением; следовательно, англичане не имеют права обращаться с ним как с заключенным; причем это право в любом случае прекращается после окончания войны, и даже в отношении заключенных существуют определенные правила, связанные с их званием и положением. Потом Наполеон вспомнил, как вел себя с австрийским императором и прусским королем, которых мог свергнуть с престола, или с русским императором, которого мог взять в плен в Аустерлице; но он избавил их от самых худших последствий поражения и теперь гневно сравнивал свою и их манеру поведения, забыв в своих красноречивых упреках истинную причину этого различия: когда он так хорошо обращался с Александром, Фридрихом-Вильгельмом и Францем II, они не внушали ему страха, тогда как, даже побежденный, Наполеон наводил ужас на весь мир и именно своему гению был обязан столь необычной формой заключения.

Эта вспышка ярости немного сняла напряжение, и Наполеон воскликнул: «Мне не пристало жаловаться! Достоинство велит мне молча сносить все страдания, но к вам эти ограничения не относятся, поэтому вы жаловаться вправе. У вас есть жены и дети, и было бы бесчеловечно подвергать их таких испытаниям. По одной только этой причине вы должны протестовать против такого обращения». Пленники действительно пожаловались, и адмирал приложил все силы, чтобы сделать жизнь французов в Джеймстауне более сносной. Он не ослабил наблюдение, но приказал своим офицерам вести себя более деликатно.