История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Наполеон рассказывал истории о своей юности; о том, как его объявили вне закона после 9 термидора, о своем общении с главами Директории, о том, как они оценили его военные способности и, повинуясь импульсу, единодушно назначили командовать войсками в Париже во время Вандемьерского мятежа, а несколько месяцев спустя – армией в Италии. Наконец, о своем появлении в Ницце среди генералов, завидовавших его повышению по службе, но вскоре признавших его способности. Когда Наполеон рассказывал об этих славных делах, к нему возвращался юношеский пыл, ему будто снова было двадцать шесть. Странно, что, испытывая такое удовольствие от рассказов о своих замечательных победах, создав для себя некое подобие миража из событий юности, он не решался начать записывать воспоминания, как делал это перед Эльбой. После отъезда из Фонтенбло Наполеону казалось, что написание автобиографии по примеру других великих людей станет для него достойным занятием. Но сейчас его, похоже, ничуть не интересовали ни собственная слава, ни слава товарищей: он очень изменился со времен Эльбы. На Эльбе неудача еще была в новинку, это волновало, но не подавляло Наполеона, ибо в глубине души жила тайная надежда. Но после Ватерлоо на что могла опираться надежда? Даже если бы он разорвал тяжелые цепи, которыми его сковала Англия, и благополучно пересек огромный океан, куда бы он мог направиться один, без поддержки хотя бы нескольких верных солдат?

Человеческое сердце долго сражается, прежде чем окончательно теряет надежду. Мы не найдем в истории ни одного великого разума, в котором бы полностью угасла надежда. Марий среди руин Карфагена, Помпей после битвы при Фарсале и Ганнибал после битвы при Заме всё еще надеялись, и не без причины. Но чего мог ждать от судьбы после Ватерлоо Наполеон? Он чувствовал в душе страшную пустоту, и хотя скрывал от своих верных товарищей настигшее его равнодушие к жизни, это не уменьшало глубины его чувств.

Из-за такого опустошения он не мог работать. Воодушевленный воспоминаниями о прошлом, он рассказывал о былых подвигах со всей мощью своего природного красноречия, но у него не было ни сил, ни желания подробно изложить их на бумаге. Наполеон как будто отошел от реальной жизни, и, казалось, его ничуть не волновало, как к нему будут относиться потомки. Часто товарищи, восхищенные очередной историей, просили записать то, что он рассказывал только что так красочно и оживленно. Гурго, Лас-Каз, Монтолон и Бертран попеременно уговаривали его взять в руки перо или позволить им записывать под диктовку; но он отказывался, как будто даже его слава уже не стоила усилий. «Пусть будущие поколения решают сами, – возражал он. – Пусть ищут правду, если захотят ее знать. Ее можно найти в архивах государства».

Потом в его оледеневшем сердце внезапно вспыхивало пламя гордости. «Я доверяю Истории! – восклицал Наполеон. – Вокруг меня толпились подхалимы, а сейчас на сцену вышли клеветники. Но репутация великих людей, как и их жизнь, беззащитна перед превратностями судьбы. Наступит день, когда беспристрастными писателями будет двигать исключительно любовь к истине. Они, несомненно, увидят много недостатков на моем жизненном пути, но Арколе, Риволи, Египет, Маренго, Аустерлиц, Йена, Фридланд стоят на фундаменте из гранита, который не сможет разъесть и сама зависть». Ему объясняли, что истории нужна информация, которую может предоставить только он; что многие его возвышенные мысли исчезнут в веках, если он не будет их записывать; что изложение на бумаге событий его собственной жизни – это полезный и достойный способ использовать его могучую энергию.

Эти постоянные увещевания и его собственная депрессия в конечном счете привели к тому, что у Наполеона появилось желание чем-нибудь заняться, ибо человек, пока жив, непременно найдет какое-то увлечение, пусть даже начнет поливать растения или создавать часы, как Диоклетиан или Карл V. В конце концов Наполеон согласился взяться за дело, которое задумал, отправляясь на Эльбу. Воспользовавшись пером Лас-Каза, Наполеон начал диктовку со своих итальянских кампаний. Он собирался разделить разные части своей истории между товарищами по изгнанию, чтобы все могли приложить руку к этому почетному занятию и успеть проверить свою работу или переписать набело. Но чтобы облегчить душу и избавить ее от мрачных воспоминаний о Ватерлоо, он первым делом начал рассказывать генералу Гурго о кампании 1815 года.