История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Наполеон рассказывал об этих отвратительных сплетнях с высокомерным спокойствием. Единственной историей, которую он описывал с тем же высокомерием, но уже без прежнего спокойствия, была катастрофа в Венсенне. Он говорил об этой трагедии сдержанно, и было видно, что воспоминания о ней вызывают у него отвращение. В отличие от многих, кто принимал участие в этом печальном событии, Наполеон признавал его полностью. «Бурбоны, – сказал он, – хотели моей смерти, и многие из них знали о заговорах, которые готовились с целью убить меня. Герцог Энгиенский ждал возобновления военных действий на расстоянии одного лье от границы, чтобы с оружием в руках воевать против Франции, и по любому праву, по законам любого времени заслужил наказание, которое я ему назначил. В конце концов, моя кровь не грязь, я имел право защищаться от тех, кто хотел пролить ее, особенно тогда, когда сам защищал мир, процветание и величие Франции. Я нанес удар, имел на это право и снова поступил бы так же».

Ярость, с которой Наполеон произносил эти слова, говорила о том, что его мучает совесть. Признавая свое право на защиту – и никогда еще королевская корона не венчала голову, более достойную быть защищенной, – он забыл, что должен делать это по закону, что арест герцога Энгиенского на чужой земле и насильственный перевоз его во Францию стали нарушением закона – и с точки зрения полномочий, и с точки зрения немедленного исполнения приговора. Даже когда враг является законным пленником, необходимо учитывать политику, и она часто рекомендует проявить снисхождение. Наполеон забыл, что смерть герцога Энгиенского, абсолютно не выгодная Консульству, заставила Европу взяться за оружие, нанеся тем самым непоправимый вред; что, наконец, потомки победителя в битве при Рокруа должны быть священны для победителя в битве при Риволи.

Наполеон любил размышлять о своем правлении в целом и частенько говорил, что если бы кто-нибудь сверился с анналами мировой истории, то обнаружил, что нет основателей династии более невинных, чем он. В самом деле, в мире нет других людей, которым история могла бы предъявить меньше претензий в части уничтожения родственников или соперников. И за исключением поля боя, где человеческая жизнь приносилась в жертву в массовом порядке, никто не пролил меньше крови, чем Наполеон – отчасти благодаря собственному характеру, отчасти благодаря нравам того времени. Сравнивая себя с Кромвелем, он говорил: «Я поднялся на пустой трон, но не я сделал его таким. Энтузиазм и благодарность моих современников посадили меня на престол». Это утверждение было справедливым; но хотя Наполеон взошел на трон под одобрявшее его восхищение соотечественников, сошел он с него под такие же рукоплескания. Его падение нельзя объяснить изменой, которой, по его собственным словам, попросту не существовало; причину следует искать в ошибках, которые он иногда искренне признавал, а иногда прикрывал софистикой – в зависимости от того, насколько сильно признание задевало его гордость. Как правило, если он не мог найти оправдания, он использовал хитрости и неточности и так к этому привык, что было невозможно отличить, когда он верит в то, что говорит, а когда – нет.

Так проходили вечера в заточении, и когда разговор затягивался дольше обычного, Наполеон вновь и вновь радостно восклицал: «Полночь, полночь, какая победа над временем!» Тем самым временем, которого в прежние дни ему всегда не хватало, и которого теперь было в избытке.

Первая половина 1816 года прошла в спорах, вторую использовали с большей пользой – в исторических занятиях. Наполеон теперь большую часть времени посвящал Лас-Казу, так как итальянские кампании интересовали его чрезвычайно и навевали воспоминания о первой и самой восхитительной победе. Хотя он периодически диктовал историю Египетского похода Бертрану, а рассказ о кампании 1815 года – Гурго, но явно отдавал предпочтение Италии. Он хотел получить номера «Монитора», чтобы проверить даты и различные детали, но не смог их достать и довольствовался «Ежегодным альманахом». Его память была настолько точной, что лишь изредка приходилось вносить исправления.

Для того чтобы писать с той же скоростью, с какой Наполеон диктовал, Лас-Каз пользовался разными способами сокращения, а по ночам занимался расшифровкой своих записей. От этого занятия у него болели глаза, но ему часто помогал сын, который охотно подхватывал быстро несущиеся мысли новоявленного историка. К этой работе Наполеон добавил еще одну. Испытывая неудобство от незнания английского языка, он решил выучить его с помощью всё того же Лас-Каза. Языки давались ему с огромным трудом, ибо, несмотря на прекрасную память на события, он был не способен запоминать слова. Это не мешало ему пытаться, и вскоре он начал читать, но всё же не говорить.