История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Хадсон Лоу, приехав в Лонгвуд вместе с Палтни Малкольмом, испытывал некоторую неловкость, представ перед своим высокомерным пленником. Наполеон учтиво встретил его и позволил еще раз обосновать претензии, предъявленные ему в Лонгвуде. Он отвечал спокойно, почти умиротворенно до тех пор, пока губернатор с полным отсутствием такта не затронул тему расходов, решение по которой было отложено. Тогда Наполеон, отбросив всякую сдержанность, заговорил в крайне грубой манере. «Меня удивляет, сэр, – заявил он, – ваша наглость. Как вам в голову пришло обратиться ко мне с таким вопросом? Не в моем духе совать нос в дела кухни. Если вам это интересно, занимайтесь этим сами, но не вовлекайте меня в обсуждение. Если бы здесь не было женщин и детей, приговоренных вместе со мной к изгнанию, я бы занял место за столом офицеров 53-го, и, безусловно, эти смелые люди не отказались бы разделить трапезу с одним из самых бывалых солдат в Европе. Но я должен содержать несколько семей, которые, как и я, хотели бы ничего не принимать от правительства, способного так нас угнетать. Если бы я мог написать в Европу без необходимости поделиться содержанием письма с вами, ни моя семья, ни сама Франция не позволили бы мне и моим друзьям, согласившимся разделить мои невзгоды, в чем-либо нуждаться».

После этих слов Наполеон разволновался еще больше и, не давая губернатору вставить ни слова, обратился исключительно к адмиралу, при этом говоря о Лоу только в третьем лице. Он настолько забылся, что произносил очень оскорбительные слова. В оправдание губернатора адмирал сказал, что тот обязан выполнять приказы. Наполеон ответил, что есть должности, которые ни один человек чести не станет принимать, что Хадсон Лоу – никакой не солдат, что он чаще орудовал пером в штабе, нежели шпагой на поле боя. При этих словах Лоу в ярости покинул комнату, заявив, что ноги его больше не будет в Лонгвуде.

После его ухода Наполеон устыдился своей несдержанности и извинился перед адмиралом, сказав, что не пришел бы в такое волнение, если бы не бестактность губернатора; что, как он и предвидел, разговор не привел ни к чему хорошему; что внешность Лоу оказывает на него действие, которое он не способен контролировать. Наполеон признал, что поступил неправильно, а потом произнес фразу, которая полностью оправдала его ошибку: «Я могу предложить только одно объяснение, адмирал. Я больше не в Тюильри. Я никогда не простил бы себе оскорбления, которые я нанес сэру Хадсону Лоу, если бы не был его пленником».

Эти дрязги занимали бо́льшую часть 1816 года, а потом всё утихло и жизнь Наполеона стала скучной и монотонной и, изредка прерываемая приступами физической боли, оставалась такой до самой его смерти. Его привычки остались прежними. Он по-прежнему вставал, когда солнце начинало освещать равнину Лонгвуда, и отправлялся на прогулку верхом по маршруту, который называл «круг ада». Этот бесконечно повторяемый круг с каждым днем вызывал всё больше раздражения, к тому же Наполеон всё еще не мог выйти за его пределы без сопровождения злосчастного офицера. Даже удовольствие от разговора со старым негром, владельцем поля по соседству, и с вдовой, чьи дочери приносили ему цветы, было испорчено, потому что он боялся скомпрометировать их или вызвать недоверие губернатора. Наполеон не мог даже оказать кому-нибудь услугу из опасения, что его начнут подозревать в попытке найти сообщников для воображаемого побега. Эти действовавшие на нервы ограничения стали для него настоящим мучением. «Ах! – говорил он Лас-Казу. – Если бы мы с нашими семьями и друзьями были на берегах Огайо и Миссисипи! Можете представить себе удовольствие скакать во весь опор по бескрайним лесам Америки без всякого надзора? На этой скале нет места даже для галопа!»

Когда лучи тропического солнца с яростью обжигали его лицо, он прятался в тень шатра сэра Палтни. «Дуб, – восклицал он, – дуб!» И страстно мечтал отдохнуть под сенью листвы этого чудесного французского дерева. После возвращения с верховой прогулки Наполеон ложился в постель в надежде, что усталость принесет ему сон, потом подолгу принимал ванну. Эта привычка в итоге оказалась пагубной, ибо стала причиной немощи, но он делал это с удовольствием, потому что ванна облегчала боль в боку, первый симптом болезни, от которой он умер позже. Потом Наполеон читал или диктовал, как мы уже говорили, и завершал свой день в обществе друзей.