История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том I

Имелась еще одна трудность, с которой они также не посчитались, дабы устранить последние помехи. Фридрих-Вильгельм не желал представляться Наполеону от имени всех его врагов, а именно Англии, после того как обменялся с ним столькими признаниями и излияниями относительно этой державы. Поэтому он выразил желание не произносить ни единого слова о Великобритании в своей декларации о посредничестве, подразумевающей мир лишь на континенте. Согласились и с этим, сочтя, что в уже обговоренном довольно всего, чтобы втянуть его в войну. Наконец, король потребовал последней предосторожности, самой лукавой и значительной – отложить на месяц срок вступления Пруссии в войну. С одной стороны, герцог Брауншвейгский, с которым всегда советовались и которого всегда беспрекословно слушали, когда речь шла о военных делах, заявлял, что прусская армия будет готова лишь к первым числам декабря;

с другой, Гаугвиц советовал повременить и посмотреть, как пойдут дела на Дунае между французами и русскими. С таким полководцем, как Наполеон, события не могли затянуться, и, выиграв всего месяц, была надежда выйти из затруднения в результате какого-нибудь неожиданного события. Итак, постановили, что по истечении месяца, считая с того дня, когда Гаугвиц, которому поручалось передать предложение о посредничестве, покинет Берлин, Пруссия вступит в кампанию, если Наполеон не даст удовлетворительного ответа. Нетрудно было прибавить к этому месяцу еще несколько дней, оттянув под различными предлогами отъезд Гаугвица, а кроме того, Фридрих-Вильгельм полагался на благоразумие и ловкость этого переговорщика, зная наверняка, что его первые слова к Наполеону не приведут тотчас к неизбежному разрыву.

Все перечисленные условия были включены в двойную декларацию, подписанную в Потсдаме 3 ноября. Текст ее никогда не публиковался, но Наполеону удалось позднее ознакомиться с ее содержанием. Декларация сохранила название Потсдамского соглашения. Несомненно, Наполеон совершал ошибки в отношении Пруссии: лаская ее и всячески ей благоприятствуя, он упустил не один случай привлечь ее бесповоротно. Но он всегда осыпал ее знаками расположения и всегда был честен в отношениях с ней.

Александр и Фридрих-Вильгельм находились в Потсдаме. В этом прекрасном пристанище Фридриха Великого и был заключен договор, столь противный политике и интересам Пруссии. Ловкий граф Гаугвиц был весьма этим опечален и извинял себя за его подписание лишь надеждами уклониться от его последствий. Оглушенный и запутавшийся король не ведал, куда шел. Александр довершил его смятение, пожелав, как поговаривали с согласия королевы Луизы и, вероятно, вследствие его склонности к торжественным сценам, посетить склеп с останками Фридриха Великого в протестантской гарнизонной церкви Потсдама. В склепе, вделанном в колонну, тесном и простом до небрежности, помещались два деревянных гроба, Фридриха-Вильгельма I и Фридриха Великого. Александр отправился туда вместе с молодым королем, уронил слезу и, заключив друга в объятия, поклялся ему в вечной дружбе, взяв с него такую же клятву никогда не разделять ни дел, ни судеб. Прочность этой клятвы, вероятно, искренней в ту минуту, вскоре покажет Тильзит.

Эта сцена, пересказанная в Берлине и ставшая известной всей Европе, утвердила мнение, что два молодых монарха заключили союз.

Узнав о переменах в Пруссии и столь удачно проведенных с ней переговорах, Англия увидела в них капитальное событие, способное решить участь Европы. Она тотчас прислала на переговоры самого лорда Харроуби, министра иностранных дел. Лондонский кабинет выказал сговорчивость в отношении Берлина и принял его присоединение на любых условиях. Он согласился с тем, что Гаугвиц даже не упомянет Англию на переговорах с Наполеоном, и уже держал наготове субсидии для прусской армии, не сомневаясь, что через месяц она вступит в войну. Касательно приращения территории, обещанной Бранденбургскому дому, он склонялся ко многим уступкам, но передача Ганновера, горячо любимой вотчины Георга III, зависела не от Сент-Джеймского кабинета. Питт пожертвовал бы им охотно, ибо британские министры всегда считали Ганновер бременем для Англии. Но короля Георга скорее можно было заставить отказаться от всех трех королевств, чем от Ганновера. Взамен предложили землю не сопредельную, по правде говоря, прусской монархии, но более значимую, – Голландию. Голландию, которую все дворы называли рабой Франции и независимости которой требовали с такой энергией, теперь бросали к ногам Пруссии, чтобы привязать ее к коалиции и освободить Ганновер. Славной голландской нации судить об искренности европейских чувств в ее отношении!