История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том I

Дав войскам несколько уйти вперед, Наполеон отбыл 24 октября, проехал через Кропштедт и вечером того же дня прибыл в Потсдам. Он тотчас принялся осматривать прибежище великого полководца и великого короля, который называл себя философом из Сан-Суси

, и не без основания, ибо, казалось, с блистательным безразличием сносил тяготы и меча, и скипетра, словно насмехаясь над дворами Европы и, можно было бы сказать, над их народами, если бы он не вложил столько заботы в доброе управление ими. Наполеон осмотрел большой и малый дворцы Потсдама, приказал показать ему произведения Фридриха, усыпанные примечаниями Вольтера, осмотрел его библиотеку, чтобы узнать, каким чтением питал себя этот великий ум, затем посетил Потсдамскую гарнизонную церковь со скромным склепом, где покоился основатель Пруссии. В Потсдаме хранили меч Фридриха, его пояс и ленту Черного орла. Наполеон взял их в руки, воскликнув: «Вот прекрасный подарок для Дома инвалидов, особенно для тех, кто был в Ганноверской армии! Они будут счастливы видеть в нашей власти меч того, кто победил их в Росбахе!»

В то время как штаб-квартира пребывала в Потсдаме, маршал Даву 25 октября вступил в Берлин. Отступая, Фридрих-Вильгельм предоставил Берлин управлению буржуазии под председательством принца Хацфельда. Представители буржуазии преподнесли маршалу Даву ключи от столицы, которые он им вернул, сказав, что они принадлежат более великому, чем он, то есть Наполеону. Маршал оставил в городе один полк для создания полиции совместно с городской милицией, и отбыл в Фридрихсфельд, где занял сильную позицию, оперев правый фланг на Шпрее, а левый на лес. По приказу Наполеона он встал лагерем, обнажив артиллерию и держа одних солдат в лагере, а других отпуская по очереди осматривать покоренную столицу. Он приказал утеплить палатки соломой и еловыми лапами, чтобы защитить войска от зимнего холода. Не было необходимости напоминать Даву о дисциплине: с ним нужно было следить лишь за тем, чтобы она была не слишком суровой. Магистрату Берлина Даву обещал уважать жителей и собственность (как и обязаны поступать цивилизованные победители) при условии, что будет получать взамен полное подчинение и продовольствие в то весьма недолгое время, какое армия проведет в городских стенах.

Ланн был отправлен на Потсдам и Шпандау. Ожеро прошел через Берлин вслед за Даву. Наполеон, пробыв 24-е и 25-е в Потсдаме, а 26-е в Шарлоттенбурге, назначил свое вступление в Берлин на 27 октября.

Ему впервые доводилось вступить триумфатором, подобно Александру и Цезарю, в покоренную столицу. Он не вступал так в Вену, которую едва осмотрел, проживая постоянно в Шёнбрунне, вдали от глаз венцев. Но ныне, то ли из-за гордости по поводу того, что сразил армию, слывшую непобедимой, то ли из-за желания поразить Европу блистательным зрелищем, а может и из-за опьянения победой, ударившей в голову сильнее обыкновенного, – он выбрал утро 27-го для триумфального въезда в столицу.

Всё население города было на ногах, дабы присутствовать при великой сцене. Наполеон вступил в Берлин в окружении гвардии и в сопровождении кирасиров д’Опуля и Нансути. Императорская гвардия, богато одетая, была в тот день внушительна как никогда. Впереди шествовали гренадеры и пешие егеря, позади – гренадеры и конные егеря, посередине – Наполеон, окруженный на почтительном расстоянии маршалами Бертье, Дюроком, Даву и Ожеро и одетый в простой костюм, который он носил в Тюильри и на полях сражений. Все взгляды огромной, молчаливой толпы, охваченной одновременно печалью и восхищением, были устремлены на него. Таково было зрелище, явленное на длинной и широкой улице Берлина, ведущей от ворот Шарлоттенбурга к дворцу королей Пруссии. Народ высыпал на улицы, буржуазия приникла к окнам. Что до знати, она бежала в страхе и смятении. Женщины казались жадными до зрелища, которое разворачивалось у них перед глазами: некоторые роняли слезы, но ни одна не испускала криков ненависти или восторга победителем! Счастлива Пруссия, что не разделилась и сохранила достоинство в своем поражении! Вступление врага не стало для нее уничтожением одной партии и триумфом другой; и не было в ней недостойной группировки, охваченной гнусной радостью, рукоплещущей присутствию иностранных солдат! Мы, французы, более несчастливы в наших невзгодах, мы видели такую мерзкую радость, ибо мы видели в этом веке всё – все крайности победы и поражения, величия и унижения, чистейшей преданности и чернейшего предательства!