История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том I

Тот же курьер нес генералу Мармону в Тексель приказ немедленно подготовить упряжки и боеприпасы, чтобы через три дня его армейский корпус был готов к выступлению. При этом ему также рекомендовалось сохранять тайну и ничего пока не менять относительно погрузки войск, до получения нового приказа. Наконец, в самой Булони император произвел первый и единственный отход части сил расположения, а именно тяжелой кавалерии и драгунов. Он собрал больше кавалерии, чем в действительности требовалось, и гораздо больше, чем мог, вероятно, погрузить на корабли. Он приказал отвести на один переход кирасирскую дивизию Нансути и собрать в Сент-Омере пеших и конных драгун под командованием Бараге-д’Илье. Придав им некоторое количество орудий конной артиллерии, Наполеон без промедления направил их к Страсбургу. В то же время в Эльзасе он приказал собрать всю остававшуюся во Франции тяжелую кавалерию, спешно отправил генерал-аншефа артиллерии Сонжи готовить парк полевой артиллерии между Мецем и Страсбургом со средствами для закупки всех тягловых лошадей, каких только смогут найти в Лотарингии, Швейцарии и Эльзасе. Такой же приказ был отдан относительно пехоты, находившейся вблизи восточной границы. В Страсбурге были заказаны пятьсот тысяч сухих пайков. Эта многочисленная кавалерия, сопровождаемая конной артиллерией, при поддержке одного рода пехоты, а именно драгун, могла предоставить подвергающимся угрозе баварцам, во весь голос взывавшим о помощи, первое подкрепление. Несколько пехотных полков должны были оказаться в состоянии помочь им в самом скором времени. Наконец, и Бернадотт мог достичь Вюрцбурга за десять-двенадцать переходов. Так, за несколько дней, ничего не убавив от сил, подлежащих погрузке и высадке, кроме нескольких дивизий тяжелой кавалерии и драгун, Наполеон через несколько дней уже мог поддержать баварцев, на которых Австрия собиралась обрушить свои первые удары.

Отдав все эти распоряжения со стремительностью великого характера, император вновь обрел спокойствие духа и принялся ждать, что принесет ему ветер.

Он был мрачен, озабочен и суров с адмиралом Декре, на лице которого, казалось, читал все сомнения, поколебавшие Вильнева, и подолгу оставался на морском берегу, беспрестанно всматриваясь в горизонт. Морским офицерам, расставленным с подзорными трубами в различных точках побережья, было поручено наблюдать за всеми происшествиями на море и обо всём докладывать. В таком неопределенном положении, более всего отвратительном для пылких и сильных душ, любящих твердые решения, он провел три дня. Наконец адмирал Декре объявил ему, что, ввиду истекшего времени и господствующих на побережье от Гасконского залива до пролива Кале ветров, а также учитывая моральное состояние Вильнева, он убежден, что его флот взял курс на Кадис.

С глубочайшей болью, смешанной с бурными вспышками гнева, Наполеон отказался от надежды увидеть прибытие флота в пролив. Его раздражение было таково, что человек, которого он особенно любил, ученый Монж, почти каждое утро разделявший с ним военный завтрак на берегу моря в императорской палатке, незаметно удалился, рассудив, что его присутствие будет лишним. Он пошел к Дарю, тогдашнему главному баталеру[11], и рассказал ему об увиденном. В тот же миг Дарю был сам вызван к императору и нашел его взволнованным, говорящим с собой и, казалось, не замечающим входящих людей. Едва Дарю вошел и встал, молча ожидая его приказов, как Наполеон обратился к нему так, будто тот обо всём знал. «Знаете, – сказал он, – где Вильнев? В Кадисе!» – И Наполеон разразился длинной обличительной речью о слабости и неспособности его окружения. Он говорил, что его предала людская трусость, сожалел о гибели самого прекрасного и надежного из планов, какие он задумывал за всю жизнь, и показал всю горечь страдания гения, оставленного фортуной. Внезапно опомнившись, он самым неожиданным образом успокоился и, с удивительной легкостью перенесшись умом с закрытых теперь океанских дорог на открытые дороги континента, несколько часов кряду, с чрезвычайным присутствием духа и необычайной точностью подробностей, диктовал план, который мы прочтем в следующей книге. Это был план бессмертной кампании 1805 года. Ни в его голосе, ни на лице не оставалось уже и следа раздражения. Великие движения ума рассеивали его душевные горести. Вместо прямого нападения на Англию он собирался восторжествовать над ней, пройдя долгим и извилистым путем по континенту, и на этом пути ему предстояло обрести несравненное величие, прежде чем он обретет на нем свою погибель.