История моих книг. Партизанские повести

— Пойдете вы позади всех и будете вы ровнять снег, чтобы не было ни следов, ни колей, (НИ пдмяти людей, не было ни дороги, ни троп, один снеповой сугроб! Замкните ворота таежные. Спустите засовы болотные, — и заклятье положу я на ту дорогу.

Так и сделали.

Пришли обозы к Бело-Острову на пятые сутки. Поляны снежные выше за березовыми дубравами, чьи стволы белее снега. Виднеется гора. Пещеры в ней темнеют жерлами, борются в пещерах тех медведи — перед спячкой. Воздвижения еще, значит, не было… Камни вниз швыряют с горы. — забавляются, летят те камни чисто птицы. Людей медведи увидели, заревели в голос, свой срок жизни на острове поняв, обнялись и попарно так остров и покинули.

Боялись сначала раскольники все царевой волны вслед, а потом поняли: на недоступные холодные воды вышли. Вывели кельи, молельный дом срубили из кедрового дерева. Устроили собор, и на соборе том киновиархом мирную жену Александру избрали. Дале, по наказу поморского мудреца Денисова, разделились: "могшие вместить" ушли на гору, прозванную Благодать, в пещеры, схимниками-пустынниками, наставниками-начетчиками… Живи, дескать, в пещерном мешке, понимай, дескать, что жизнь эта есть мелкая ступень к будущей жизни, что есть нескончаемая лестница. Хо-олодная лоза!.. А кто не мог вместить, поселился ниже, на полянах. Срубили дома, пашни подняли, бить птицу и зверя стали. В домах жизнь тоже не лучше пустынников: ни смеха чтоб, ни возгласа. Тишина, сумрак да ладан. Унынь. Чуть что провинился, — пропишет наставница несколько лестовок, а в каждой лестовке сто по клонов. Считай богов в молельной бане…

Вышел еще обычай. Сначала из-за волков: замучали волки. Ружья и порох понадобились. Собор сбирался в декабре, избирал трех охотников да пятерых глупцов-силачей на место лошадей: дураков от пустынной жизни много рожалось. Шли те охотники лыжники да глупцы-таскуны-кочерыжники к Трем Соснам. Зыряне-промышленники, воры-купцы встречали их там. Меняли порох да ружья, железо да старые иконы на меха и мамонтов клык. Зырянин, стерва, дуванщик, из огня одетый выйдет: жили-существовали на ту раскольничью мену целым селом Черно-Ореховым. Избы себе кирпичные под железной крышей сбахали, завели граммофоны — и молчат. Дрожали носы не одного десятка приставов: собака чует-не ладно, трясет погоном, а взять не может. Дивовался народ всей Тобольской округи, до чего в охоте везет черно-ореховским зырянам. И соболь, и бобер, и рысь, и мамонтов клык, а белка дешевле мыша. "Черт помогает", — решили.

Волчье гнездо это, пустынь белоостровская, растянулась "а три версты. Вверху, подле еланей, в пещерах схимников-пустынников не счесть сколь живет; спускаются вниз избранные на соборы только. Киновиархом, из жизни в жизнь, избирают ‹род Выпорковых, от жены мученика начатый. Вели они жизнь суровую, пустынникам в науку, больше одного дитяти не имели, если сын — Александр, Александра — дочь. Как исполнится три года дитяти, мужик-отец в пещеры уходит, а жена киновиархом и хозяином остается.

Да-а, не знаю, ели ли они шаньги, булки такие есть со сметанной намазкой, — а я люблю… Я на них не сержусь, думаю — по праздникам разрешали…

Что и говорить, народ чудной. Родилась однажды у Вьшорковых дочь. В день рождения, по обычаю, полагалось — вкопать на полторы сажени бадью меда. Первый выкоп бадьи-в свадьбу, второй — в похороны нареченного. Александрой, как водилось, нарекли, Опускают пятидесятиведерную бадью в яму, — на ней обруч и лопни. Делали обручи для случая, бадьи-то долбленые были. Обруч лопнул (кузнец-то слабый был и шатун-лодырь). Затрясся отец, блажной был, вроде провидца, Платоном звали.

— Худо ли, худо ли, худобушка!.. Не вынимать ей бадьи ни в свадьбу, ни в похороны… Сгниет бадья, пропадет бадья, не опускать туда ни ковша, ни ведра… Худо ли, худо ли!

Не выждав положенных трех лет, в пещеры к схимникам-пустынникам в ту же ночь ушел. Думал — грех сделал: с бабой поспал. Виденье ему в юности такое было — не спать бы с бабой. Красавица была — польстился.

Молился Платон в пещерах неустанно. Большим почетом пользовался, ходили многие за советами, — сам он двадцатый год в поляны не спускался. В день съедал сухарь, малую чашку воды выпивал.

На двадцатый год его подвигов — хоть вокруг Острова топи да гнилое дерево, лихоманочный комарь, — уродилась небывалая рожь: в закрома не влазит, стоит в скирдах необмолоченная, да и молотить некому. Руки и цепы поотбили. Собрался а декабре собор. Старуха тихая, жена Александра-киновиарх, на стуле сидит, на котором лохматые собачки — вырезаны. В горнице тишина, благолепь, накадили ладаном. Старики на лавках, в бородах у них от старости плесень да паучки бегают. Говорит им благочестивая старица Александра-киновиарх.

— Допрежь, чем послать охотников-лыжников да Марешку-охальника к Трем Соснам, хочу сказать я вам немудреные слова, старики и схимники-пустынники… Глупые мои слова, бабьи, может, и слушать их не будете…

— Говори, матушка, говори, кроткая…