История моих книг. Партизанские повести

Александра-киновиарх строго всех оглядела, Марешку особо. Марешка — главный зверолов — "маз" был. Знал тверже всех лаз к Трем Соснам, окаянным его прозвали: ‹в кои-то веки, тридцать лет назад, соблазнился понюхать у зырянина-купца табаку. Марешке теперь лет семьдесят, а стоит в дверях-чин блюдет. Забормотал и он вслед за пустынниками.

— Говори, матушка…

Тряхнули бородами старики: такой не поперечишь. На што дочь — зверюга, а трясется подле двери соседней горницы. Старики все ж говорят для близира:

— Конечно, надо обсудить… Надумали что? Кто знат…

— Надумала, — отвечает им тихая старица Аленсандра-киновиарх, — для продолжения киновиархского роду свою Сашу за Гавриила-юношу Котельникова к сводной молитве подвести… Твердый и святой крепости он человек, и душа благоуханная и чиста, яко черемуха…

Потрясли старики бородами, друг к другу чинно наклонясь. Святость святостью, а Гавриилу-юноше Котельникову доход от этого брака бесспорный и беззаботный.

Не устояла на стреме Саша. Звериным воем изошла. Пор-вала перины, лоскутное одеяло на полу, пух перинный, в слезах плавает. Тверд был, верно, в вере Гавриил-юноша Котельников. Молитву клал усердно, а на пещеры не очень заглядывался. Может, поспав с молодой женой, позже и, в пещеры сбежал бы: крепок был душой, как кремень, а телом — как веник. А может, тисками да щипками умучил…

Идет Саша по деревне к изголови острова, где мель и бывает такой разбой: вода речная разделяется на два рукава, и перед изголовью, перед желтым песком синее волнение блещет, — идет посидеть на коряжине, в деревне будто парад. Глядит она в землю, а ресницами будто тень на душу кладет… Кому вдруг середь лета сани понадобятся, бежит к соседу — ее встречает, кто потерял кнут, кто и в молельню захотел. Взглянет на грудь, на сарафан — руками разведут. Не спят трое суток потом… Не девка, а яруха.

Старики пошевелили языками, как гряды в затопленном огороде. Повела бровью Александра-киновиарх, как коршун крылом, — старики в один голос говорят:

— Делай молитвы на свободный брак, будет роду твоему благочестивое продолжение…

Отпустили Марешке и лыжникам сколь полагается соболей, рысей и прочих шкур. Старица Александра-киновиарх наставление напутственноепрочитала. Каждогодный наказ Марешке, — к табашникам близко не подходить. Отвечал ей Марешка, поясно кланяясь:

— Победим диавола, матушка наставница, перепрехом…

Вышли тихонько сборчатые кафтаны за дверь, еще тише в избе стало. Слышит шорох и стоны старуха… Дочь вся в пуху лежит, не знают, как и помочь ей, гостиничные девки. Саша іна мать глаза подняла: сразу прошло желание сказать, что-не хочу за Гавриила, юношу Котельникова.

— Голова недужит?

— Ой, недужит, матушка, сильно недужит.

— Пройдет. На перинах не спи, положи две лестовки, пройдет. Да іпорадуйся: собор разрешил выдать тебя за Гавриила-юношу Котельникова. Спорить мне с собором где? На масляной свадьбу сыграем — надо мне наследника: видения смертные вижу, умирать тора… Женихом довольна?

— Довольна, матушка.

Посмотрела старуха на разорванную. перину, клеть до свадьбы велела убрать, Саше на кошме спать. Старуха за скрепы, а у двки опять зенки в слезах. Пащенок, а не дите, — воет, кошму ногтями царапает. Никуда не уйти, в воду не броситься, а как вспомнит ноги жидкие Гавриила-юноши, — пот холодный потечет.

Глава пятая

"Юрцованили" охотники-лыжники с Марешкон много раз к Трем Соснам — все надивоваться не могут. Маленький такой, черныш да загорыш, как чугун, стучит клюкой по деревьям, белкам подмигивает, смотрит все в пол, "маршрут"- бурлак с припасами плечиками поправляет, и нипочем ему тайга и чернь, скалы и топи. Ближе к Трем Соонам — Марешка все веселей "Знакомо кругом, будто в табакерке.

Марешка зырян не любит: нажили на" нем не одну "косулю сары", подушки себе в санях завели для мягкости. И то ведь — горносталей нипочем хватают, как белье на чердаке. А отойти в сторонку, согрешить, табачку понюхать, щепотку в сапоги всунуть, побусить чайку — с зырянами любо.

— Дяденька, табак нюхать будем… — хохочут по дороге над ним глупыши-тянульщики.

Марешка брови нагнет, строгости — прямо старица сама.

— Вот заставлю лестовку считать…

Прошли они топи, камыши, положенные перед Тремя Соснами, на реку, так и до сих дней не названную, выкатились. На холме, словно из заморского чудесного камня, три дерева корой блестят, посредине Работников раздумный каменный стул, и на нем сорока перья чистит.

Лежит по всей поляне снег нетоптаный — одни сорочьи следы. Бывало, раньше костров сколько зыряне нажгут: жадный народ, приедут раньше срока дня за три, боятся — барыши б кто не перехватил. По ту сторону полянки стояла избущонка такая, вроде баньки. Мену кончат, натопят баньку, попарятся. Охладится банька, на тех же полках — спи.