История одиночества

Эта масса рекомендательной литературы, подкрепленная посещениями попавшей в заточение аудитории церковнослужителями, контрастирует с возросшим интересом к причинам и методам лечения меланхолии. Было широко признано, что существует своего рода континуум между состояниями разума и процессами физического упадка и выздоровления. Кроме того, признавалось существование множества больных, особенно женского пола, которые могли провести целый день или какую-то его часть в постели вследствие ухудшения настроения. В этих случаях, как мы видели, формирующаяся дисциплина психологического анализа подчеркивала, что в основе проблемы лежал уход из светской компании[445]. «Общество настоятельно взывает к ним, – писал Эскироль в руководстве «О душевных болезнях», – но они бегут прочь, предпочитая одиночество, где их воображение и их страсть могут быть абсолютно свободны»[446]

. Специфически женская болезнь истерия объяснялась, по словам Элейн Шоуолтер, «„неестественными“ желаниями уединенности и независимости»[447]. Путь к выздоровлению пролегал через возобновление взаимодействия с обществом дома и вне дома, а также через избегание тех форм отдыха, что замыкают разум на самое себя.

Центральным вопросом была функция одиночества в жизни инвалида. На практическом уровне вынужденный отказ от домашних дел вернул в центр внимания все те развлечения – от пасьянса до шитья и чтения, – посредством которых обитатели дома отстаивали и использовали свои время и пространство. Боль и приближение смерти обострили дебаты о том, чем именно столь большое число женщин занято в отсутствие карьеры вне дома. Дина Крейк писала:

Стоит подумать серьезно девицам о том, что придется оставить им после себя на свете, если случится, что они умрут в восемнадцать, двадцать или в тридцать лет своей жизни. Без сомнения, кучу вышивок, множество приятных, нежных, неразборчивых писем, умеренный запас добрых дел и целый воз хороших намерений. Кроме этого они оставят еще свое имя на могильной плите да кратковременную память родных и друзей…[448]

Самая сильная реплика в этих дебатах поступила в 1844 году из арендованной комнаты дома в Тайнмуте. Гарриет Мартино, уже прославившаяся как автор работ по политэкономии, слегла осенью 1839 года в возрасте тридцати семи лет[449]

. Как и в случае с другой известной женщиной-инвалидом XIX века, Флоренс Найтингейл, которая также слегла в постель, когда ей было под сорок, ведутся споры о сущности этой болезни. Ретроспективный медицинский диагноз – наука не точная, тем не менее сегодня признано, что у обеих были реальные заболевания, которые они использовали в стратегических целях, продолжая управлять своей общественной жизнью[450]. Мартино, по-видимому, страдала выпадением матки и кистой яичника и болела на протяжении пяти лет, прежде чем выздороветь – благодаря, как она считала, новой науке о животном магнетизме[451]

. Несмотря на то что им суждено было прожить долгую жизнь, обе женщины в силу тех или других обстоятельств считали, что умирают; это было проявление не столько ипохондрии, сколько реалистического пессимизма всякого больного в ту эпоху – с ее неточными диагностическими методами и нехваткой действенных методов лечения. В 1858 году они обсуждали тему здоровья в переписке: «Любое сделанное дело может оказаться последним, это вероятнее, чем обратное. Но я могу и продолжать, как я уже продолжала, – гораздо дольше, чем можно было ожидать», – писала Мартино, на что Найтингейл отвечала: «У меня тоже „нет будущего“, и я должна делать все, что в моих силах, не откладывая»[452].

Заточенная в комнате, Мартино размышляла о своем состоянии. Пойдя на поправку, она с большой скоростью написала книгу «Жизнь в комнате больного: заметки инвалида». Книга быстро продавалась, что говорит как о широте современного интереса к этой теме, так и о глубине ее рассуждений[453]. Центральный ее тезис касался потребности больного в том, чтобы самому управлять доступом в его комнату, а также непреходящей ценности уединения, которым он в этом случае может наслаждаться: