История петербургских особняков. Дома и люди

Однако мечтам ее не суждено было сбыться. Серьезной поддержки она ни в ком не нашла, ни на какой труд оказалась не способна и после недолгой борьбы вступила на проторенный путь, пополнив ряды так называемых «падших женщин». Переходя от одного «хозяина» к другому, она случайно встретилась с молодым графом Григорием Александровичем, незадолго перед тем похоронившим отца и ставшим обладателем огромного состояния. Опытной красавице удалось возбудить в, казалось бы, окончательно угасшем графе порывы страсти и вернуть его к жизни. Немудрено, что Григорий Александрович воспылал к ней безумной любовью, и ее присутствие сделалось для него совершенно необходимым.

Наняв ей поначалу квартиру и окружив поистине царской роскошью, он в скором времени привозит ее в свой заново перестроенный и отделанный особняк на Гагаринской набережной, где жизнь напоминала волшебную сказку. Этим граф Григорий не ограничился, решив во что бы то ни стало жениться на своей возлюбленной. Но, не говоря уже об остальном, этому препятствовало то обстоятельство, что Любовь Ивановна по-прежнему считалась женой Голубцова, с которым нужно было как-то договариваться.

Однако тут взбунтовались сестры графа – Л. А. Мусина-Пушкина и В. А. Кочубей, обратившиеся к императору Александру II с прошением о запрещении брака с женщиной легкого поведения. Тогда Любовь Ивановна, в свою очередь, добивается аудиенции у царя и на его вопрос, правда ли, что она живет с графом в одном доме, смело отвечает: «Правда, ваше величество. Я не только живу с ним в одном доме, но и в одной комнате, в одной спальне. Этим я продлеваю его жизнь, и поверьте, что лично для меня это подвиг, а не наслаждение!»

В конце концов государь дал согласие на их брак, но высший свет отверг графиню: никто не отдал ей визита. Это было время, когда роман Дюма-сына «Дама с камелиями» продолжал оставаться в моде. После нанесенного оскорбления Любовь Ивановна, как говорят, явилась в литерной ложе оперного спектакля с большим букетом живых камелий в руках и объявила во всеуслышание: «Я смело и с честью могла бы занять первое место среди петербургской аристократии, но меня не признали, мною пренебрегли <… >. И если мне не удалось стать первой из графинь, я буду первой из камелий!»

Свое обещание она сдержала, бросившись в вихрь далеко не невинных наслаждений и самого беспутного мотовства. Рассказывали, что к ней по четыре раза на день приезжали модистки с новыми платьями, которые она расстреливала из револьвера. Граф не успевал оплачивать ее долги, которые достигали астрономических сумм. Кроме того, поведение ее стало принимать откровенно скандальный характер. Так прошло несколько лет. Наконец даже бесконечно терпеливый и безответный Григорий Александрович не выдержал и дал жене несколько сот тысяч отступного, с тем чтобы она его оставила, уехала за границу и никогда больше не приезжала бы в Россию. Сделка состоялась, и графиня навсегда исчезла с петербургского горизонта.

Лично мне граф Г. А. Кушелев-Безбородко представляется фигурой трагикомической. Исполненный самых благих намерений, он всегда готов был на доброе дело: пожертвовал значительную сумму для нежинского лицея князя Безбородко, где он состоял почетным попечителем, устроил в Петербурге, на Васильевском острове, детский приют, основал и содержал богадельню на Малой Охте и т. д. Занимался он и литературой, сотрудничая в «Отечественных записках» и других журналах того времени, а в 1859 году основал собственный журнал «Русское слово», который впоследствии передал в собственность его редактору Г. Е. Благосветлову.

За все это он не дождался благодарности, пожалуй, ни от кого, а уж меньше всего от писательской братии, к которой по мере сил старался принадлежать, но удостоился лишь роли дойной коровы. Характерен отзыв о нем И. С. Тургенева, высказанный им в письме к А. В. Дружинину в декабре 1856 года: «Кушелев мне кажется дурачком, – я его все вижу играющим у себя на вечере – на цитре – дуэт с каким-то итальянским голодным холуем; но он богат, – и потому может быть полезен». Если таково было отношение к нему писателя, считавшегося человеком мягким и гуманным, то что же говорить о всяком литературном и нелитературном сброде?