Истребитель

На самом деле Корнилов боялся слишком близко подходить к этой области, и Бровман его понимал. Смерть ходила рядом, но не упоминалась – предполагалась по умолчанию. Надо было жить в постоянной готовности к ней, а воскресать – это уж было вроде дезертирства. И потом, если научатся оживлять, – черт их знает, как будет вести себя этот воскресший, что он такого знает? Будет ли он работать с прежним энтузиазмом? И что за смысл героически умирать, если потом можно будет всех отвезти к Неговскому вшить клапан от Брюхоненко? Главное же – действительно трудно нащупать верный тон: скажешь про душу – будет идеализм, но сказать, что нет никакой души, почему-то тоже было нельзя. Напишешь, что все люди те же свиньи, – будет вульгарный физиологизм. Насколько все-таки проще авиация! И Бровман с облегчением вернулся к авиации, а Неговскому ничего не показывал – публикации не будет, виза не требуется.

11

Артемьева почему-то про жену больше не спрашивали. Следователь Фомин увлекся разговорами про артемьевское хобби, хотя трудно было понять, где увлечение, а где профессия. Артемьева интересовала смерть, и потому он был патологоанатомом; но смерть интересовала его не сама по себе, а как переходное состояние.

– И тогда, – с воодушевлением говорил Артемьев, – я понял, что нет процессов необратимых. Вернее, можно до них не доводить. Но практически с любой стадии, когда нет еще разложения, можно отмотать ситуацию назад; у меня немного другие методы, чем у Брюхоненко, – вы знаете его наверняка, он сейчас на эту тему верхом сел и едет, – зато у меня гораздо больше фактического материала. Он все жаловался, что ему не дают материал. А у меня он был – неограниченно, понимаете…

– Минуту, – сказал Фомин. В нем все-таки не умирал профессионал. – Вы что же, экспериментировали над трупами?

– Я не экспериментировал, – отмахнулся Артемьев. – Я все делал в рамках профессии. Ровно то, что предписано. Но то, что мне предписано, Брюхоненко же наблюдать не может, правильно? Он, собственно говоря, инженер. Сделал свой инжектор, инжектор работает, и пожалуйста… Но я-то наблюдаю все ткани, в которых очень по-разному идут процессы окоченения; я наблюдаю эволюцию мозга, эволюцию, допустим, печени… Патологоанатом – это не тот, кто пишет протокол вскрытия. Это, если хотите, последний врач, который сопровождает больного. Я не всегда мог оживить. То есть, – поправился Артемьев, – я по большей части и не могу оживить. Но у меня был случай, он описан, когда я оживил ошибочно привезенного ко мне человека… И были похожие случаи, когда врачи просто не распознали… но там я опоздал или способов не было… По моим наблюдениям, – я все это собираюсь изложить систематически, – если нет фатальных повреждений органов, то есть таких разрушений, которые уже с жизнью вообще несовместимы, – при поражениях током, при повешении, при утоплении, то есть при сохранении большей части органов… оживление возможно в течение суток. Это зависит, конечно, от температуры хранения, но при отрицательных температурах…

– Вы и с женой ставили эксперимент? – прямо спросил Фомин.

– С женой я проявил позорную близорукость, – досадливо сказал Артемьев, – и пока я интересовался больше всего главным делом своей жизни, она занималась развратом. Прямым развратом. И она ушла, и вы обнаружите ее, если подойдете к делу с достаточной серьезностью. Что же касается меня, то меня, конечно, можно расстрелять из-за развратной бабы, которая сбежала и теперь развлекается, но этим остановят процесс спасения людей, процесс освоения той техники, которой, кроме меня, никто не владеет. Потому что – спросите коллег – патанатомов моего уровня мало в мире, не только в России. И надо же было с женой случиться именно тогда, когда я приступаю к систематизации моего опыта, когда я готов этим открытием делиться. Меня никогда не подпускали к серьезной науке, потому что всегда конкуренция и всегда нечистая. Но я не Брюхоненко, меня не интересуют собаки, меня не занимает карьера. Меня интересует победа над смертью и перспективы, которые это открывает. Я могу вам несколько суток, с таблицами, рассказывать свою методику. Но чтобы довести ее до ума, мне нужно несколько месяцев, а если вы решите – я знаю, вы в полном праве – расправиться со мной, то пожалуйста, пусть вас потом оживляет Брюхоненко. Человечество все равно додумается, но додумается через сто лет. Может ли оно позволить себе такое замедление?

Фомин знал, что характеристика на Артьемьева получена блистательная, и довел эту характеристику до сведения начальства, и начальство насторожилось; но оно еще не знало того, что знал теперь Фомин.

– Вообще же, – сказал ему Артемьев с несколько безумной улыбкой, – меня следовало бы, очень возможно, наказывать не за то, что я чью-то жизнь забрал, а за то, что я чью-то жизнь вернул.

– Вот как? – спросил Фомин. – Очень интересно.