Истребитель

Жены, кстати, ничего не знали. Дубаков вдруг подумал: улучить момент, позвонить… Ночь, но она наверняка не спит, чувствует. Валя была очень хорошая, как погода. Почему-то в его сознании она никогда не связывалась с весной, а только с осенью, с тем днем в Сокольниках три года назад, когда они только познакомились и он поразился, что она носит цвета этого дня: рыжая куртка, синяя косынка. И глаза были яркой синевы, и волосы яркой рыжины, неправильная, веснушчатая красота, но Дубаков сразу понял: лучше не будет, не встретить лучше. И как танцевали на следующий день, когда привел ее в гости, и как она не отвернулась, когда он так страшно захотел поцеловать ее большой девчоночий рот с вечной щербатой улыбкой. Надо было позвонить, а то ведь не попрощаются. Но звонить нельзя, все окружено тайной, да и волновать не хотелось. Решил написать записку и доверить ее одному Альтовскому: тому, кажется, тоже было невесело. Дубакову всегда было весело, но сейчас эта легкость ему изменила. Он написал: «Валя, скоро увидимся, не может быть иначе. Я про тебя думаю сейчас, я всегда про тебя думаю, я ничего не видел лучше тебя, я съел сейчас бутерброд с икрой, но и он не лучше тебя. Если же серьезно, ты похожа на все лучшее, что я видел, на день в Севастополе, когда ветер и брызги. (Этого он не стал писать.) Ну, до скорого, Валя, я так хочу с тобой прожить очень много лет. Я буду лететь над полюсом и видеть тебя, и полюс растает к чертовой матери, и вода в океане поднимется, и климат изменится, и ты скажешь: снова Дубаков начудил. Маме привет. Я теоретически должен вернуться через неделю, максимум полторы, но практически постараюсь быстрее. Это письмо тебе передаст занудливый длинноносый человек, пригрей его, но не слишком». Передайте, когда приземлимся, попросил он Альтовского; тот со значительным видом кивнул, и что-то беспомощное мелькнуло в его лице.

Альтовский был сын священника, всегда перед ответственными стартами молился – разумеется, про себя.

2

Пролетая над зимовкой Папанина, Волчак должен был сбросить им посылку – письма родных, свежую прессу и четыре литра спирта.

К этому моменту они летели уже тридцать часов и натерпелись всякого. Сначала сильно обледенели, ушли наверх, солнце выручило, но дальше попали в циклон; вскарабкались на шесть тысяч, но пока лезли – каждый килограмм машины успели почувствовать на себе, последнюю стометровку ползли двадцать минут. У Чернышева, старшего в команде, посинели губы, Дубаков заснул за штурвалом над Нортбруком, Волчак бодрился, но у него раскалывалась голова, а таблетке он не доверял, боялся сонливости. Красота была неописуемая, но и страшная: человеку здесь категорически не место. Компасы плясали. Это же мать-мать-мать, сказал Чернышев, сколько же они тут будут сидеть вчетвером, с Папаниным-то? Ведь это сойдешь с ума, и главное – зачем? Я понимаю, мы прокладываем маршрут будущих регулярных рейсов, – но кому и что прокладывают они? Ни черта ты не понимаешь, сказал Волчак, они делают то, чего никто не делал. Похоже, не понимаю, задумчиво кивнул Чернышев.

Встречный ветер был адский, ползли, время от времени прикладываясь к волшебному кислороду. Связь была почти до самого полюса, Кригер исправно подавал голос, периодически напоминая: «Спирт! Спирт! Спирт!» Формально спирт на льдине нужен был исключительно Ширшову для консервации морских блох, сиречь гаммарусов, а морские блохи – для неведомых нужд науки. Неформально он нужен был всем, Москва сквозь пальцы смотрела на эти вольности. Во время высадки на льдину непостижимым образом забыли спиртовые бидоны, и летчики увезли их в Москву, не возвращаться же. Теперь Кригер прислушивался к мотору, но первым его все равно услышал Папанин, чуткий, как сторожевой пес.