Исцеление мира. От анестезии до психоанализа: как открытия золотого века медицины спасли вашу жизнь

 Когда обоснование теории эволюции было практически завершено, случилось самое ужасное несчастье, которое может произойти с исследователем: другой ученый развил те же идеи.

Альфред Уоллес, работавший в Юго-Восточной Азии, занимался этой же темой и в 1855 году опубликовал статью под названием «О законе, управляющем возникновением новых видов». В июне 1858 года Дарвин получил письмо от Уоллеса, жившего на территории нынешней Малайзии. Прочитанное вызвало у него ужас: Уоллес просил Дарвина оценить его готовые к публикации тезисы. Дарвину пришлось признать: «Это уничтожит всю мою оригинальность, каких бы масштабов она ни была» [9]. В этой ситуации быстро опубликовать собственные мысли в краткой форме, просто чтобы опередить Уоллеса, Дарвину казалось решением жалким. По совету друзей он нашел выход, на который согласился и Уоллес – то было поистине джентльменское соглашение. Результаты трудов обоих ученых были представлены 1 июля 1858 года на научной конференции и опубликованы в специализированном журнале. Заметного общественного резонанса они не вызвали.

Вся слава должна была достаться «Происхождению видов» в следующем году. Теорию эволюции наука того времени восприняла в значительной степени положительно, а вот естественный отбор, продвигаемый Дарвином, был вопросом более противоречивым. Повышению осведомленности о работе и ее авторе поспособствовали публичные дебаты, самые известные из которых состоялись 30 июня 1860 года перед Британской ассоциацией содействия развитию науки в Оксфорде. С Дарвином согласился натуралист Томас Генри Гексли, которому пришлось отстаивать свое мнение (и учение Чарльза) под натиском жестких нападок Сэмюэла Уилберфорса, епископа этого университетского города. По свидетельствам очевидцев – за диспутом наблюдало около 1000 зрителей, неслыханное количество для научной конференции той эпохи, – религиозный деятель самодовольно пытался высмеять своего оппонента и в заключение спросил Гексли, не заботит ли того, что его дедушка был обезьяной (довод, выдержавший испытание временем и входящий в стандартный репертуар противников эволюции, особенно тех, которые никогда не читали «Происхождение видов» Дарвина). Гексли ответил: «В таком случае я был бы в том же положении, что и Ваше Преосвященство» и добавил: «Если бы мне задали вопрос, предпочел бы я иметь паршивую обезьяну в качестве моего дедушки или от природы высокоодаренного человека, занимающего видное положение и имеющего большое влияние, но использующего свои навыки и влияние, чтобы поднять на смех серьезную научную теорию, тогда я бы без колебаний подтвердил, что предпочитаю обезьяну» [10].

Дарвин стал основоположником современного понимания развития жизни и происхождения людей, но на абсолютную истинность своих теорий он не претендовал: «Невежество гораздо чаще приводит к самоуверенности, нежели знание: мало знающие, а не много знающие любят положительно утверждать, что та или иная задача никогда не будет решена наукой»[91] [11].

Грандиозный талант рассказчика Чарльза Диккенса или способность представлять научные наблюдения в нейтральной форме и делать их интересными для широкой аудитории, которой обладал Чарльз Дарвин, почти полностью отсутствовали у другого автора, работавшего над своей решающей книгой в том же, 1859 году. Она походила на работу Дарвина, поскольку за основу также были взяты собственные наблюдения и опыт, из которых автор сделал выводы. Различие в том, что материальные (в данном случае это означает «видимые под микроскопом») доказательства его выводов не всегда можно было продемонстрировать. Завершив свои трудовые отношения в Вене, Игнац Филипп Земмельвейс

вернулся на родину в Венгрию, в город Пешт, где открыл практику. Кроме того, следующие шесть лет он работал акушером в местной больнице Святого Роха pro bono[92], без оплаты, несмотря на то, что его финансовое положение ухудшилось после смерти родителей. Земмельвейс ввел строгие правила мытья рук в старой больнице, где преобладали антисанитарные условия. Успех был немалым. В Вене, где после его отъезда вновь взяло верх прежнее халатное отношение, уровень материнской смертности в результате послеродовой лихорадки составлял от 10 до 15 процентов. А в больнице Святого Роха из 933 родов – только 0,8 процента.