Южный крест

— Уйди, Сорокин, — командир дивизии потянулся ближе, и капитан Веригин вспомнил, что Добрынин — коренной сталинградец, у него тут семья… Без видимой связи вспомнил своих — мать и братьев… И отца, которого никогда не видел, которого белые зарубили под Садками, недалеко отсюда, в девятнадцатом году… Вспомнил полковника Свиридова, начальника пехотного училища, конармейца Жоголева… В одно мгновение пронеслись перед ним полуголодное безотцовское детство, военное училище, первый бой… Тогда они шли под настильным огнем немецких пулеметов вместе с Добрыниным. А теперь — судить… Он что, струсил, дезертировал?

Не выполнил приказ.

Почувствовал, что стоять не может. Рука упала. Стал садиться. Ему сделалось безразлично — осудят, не осудят… Просто не было сил. Майор Сорокин подсунул табуретку, глянул на командира дивизии. И через плечо — назад.

В стороне сидел комиссар Забелин. Смотрел на капитана Веригина, угадывал и не угадывал: лицо и руки черные, на каске вмятина… И сапоги…

Не похож.

Самый надежный комбат в дивизии. А вокзал все-таки не удержал.

Сейчас Добрынин сказал в глаза Веригину, может быть, несправедливые слова…

Но и несправедливость бывает справедлива.

Тут, на берегу Волги, справедлива только смерть, И все равны перед ней — что солдат, что генерал Жердин.

А капитан Веригин не выполнил приказ.

Вот он, сидит. У него неживые глаза и черное лицо. Кровь на губах…

Судить?

Капитан Веригин прохрипел невнятно:

— Прикажите водки.

И пока майор Сорокин наливал из фляжки, пока Веригин тянул, постукивал зубами о кружку, Забелин решил, что дом на площади возьмет именно он.

Веригин выпил водку, подержал порожнюю кружку, поставил. Обвел взглядом стены… Три стены были каменные, одна забрана просмоленными шпалами. Подвальчик напомнил КП на вокзале. Вынул, протянул пистолет:

— Я готов, товарищ комдив.

У Добрынина шевельнулись губы. Но не сказал ни слова, повернулся к майору Сорокину. Капитан Веригин протянул тому. Но майор тоже не взял.

Комиссар Забелин приказал строго:

— Спрячьте!

Веригин понял. Но не привык, чтобы ему прощали, чтобы делали скостки… Выговорил осипло:

— Я милости не прошу.

Комиссар Забелин заикнулся сильнее обычного:

— М-милости не б-будет.

Добрынин оглянулся. Подождал…

Забелин мотнул головой — указал:

— Д-дом на площади… П-поручите ему.

Добрынин тоже сел. Огонек в плошке метнулся, большие тени шатнулись туда и обратно.

— Вот что, Веригин, — полковник Добрынин поднял голову, прислушался, помолчал. Повторил: — Вот что…

И опять стал смотреть на Веригина. Вспомнил утро, Привокзальную площадь… И молодого лейтенанта с отчаянными глазами. Но когда это было? Кажется, сто лет назад. И был там совсем другой человек, веселый, ражий. А теперь вон лицо — чугунно-черное, глаза — мертвые…

Полгода прошло. Полгода на войне. Теперь — капитан. Командир батальона. А глаза сделались мертвые.

Полковник Добрынин увидел свои руки, большие, задубелые… А сам он — какой? Сколько повидал смертей, сколько раз стоял у погибели на краю?.. Приказом, одним-единым словом посылал людей на смерть, и сам шагал через нее, не думая, не зная, доживет ли до нового дня. И все так: от солдата до генерала. Жердин разве не так? Одинаково. Вся страна — так: жить или умереть. А ближе всех к смерти — вот, капитан Веригин. За что же его судить? Что остался жив? И для чего? Разве только для острастки других… Но пугать кого? Тут, на берегу Волги, кто боится смерти? Никто.

Что ж, Забелин прав.

Дохнул горячим, решительным, бесповоротным:

— Умирать будем с тобой вот на этом месте.

И ребром поставил свою большую ладонь.

Веригин поднял голову. Уперлись глаза в глаза. Поправил каску и, словно сделалась неподъемно тяжелой, наклонил голову:

— На этом.

Добрынин протянул руку. Майор Сорокин подал фляжку. Как будто знал… По очереди выпили из одной кружки.

— Ты есть хочешь? — спросил Добрынин.

Веригин не помнил, когда ел. Но есть не хотелось. Слушал, как растекается по жилам тепло, как оживает нутро…

Полковник Добрынин вылил в кружку остаток, спросил:

— Из твоего взвода — помнишь? — остался кто-нибудь?

И указал пальцем на кружку.

Веригин допил, ответил:

— Никого, — подумал, поправился: — Только я, — и, словно сделалось совестно, заторопился, уточнил: — Еще один… Старшина Савельев. Оторвало ногу. Сказали, жив.

Наверху разорвался снаряд, длинно выговорил, словно подтвердил, пулемет. Потом все затихло.

Добрынин припомнил Рудакова, Урушадзе, ординарца Алешина… Никого уже нет. А многих не помнит…

Мотнул головой, прогнал непрошеные мысли: как ни жалко людей, жалеть некогда.

Посмотрел на часы. И поднялся, повел широченными плечами:

— Сорокин, посвети.

Только сейчас капитан Веригин увидел большой лист на стене, телефониста в углу, возле аппарата, и шинель на гвозде. Телефонист спал, уткнув голову в колени. Возле него спали еще двое: лежали тесно друг к другу, прямо на полу, обняв автоматы.

— Вот, смотри, — сказал Добрынин и оглянулся назад, подзывая Веригина. — Видишь?

Кажется, только теперь Андрей окончательно пришел в себя, понял, осознал, что и батальон потерян, и вокзал, и сам удержался на волоске…

Да что сам?..