Южный крест

— Тоже. Другим, доподлинно, дали, а нам с Шориным — ни шиша. Как есть, — словно боясь, что его поймут неправильно, махнул рукой: — Да мы — ничего. Бог с ними, с наградами. Другим дали, и нам дадут. Главное вот — чтоб не спихнули нас в самую воду…

ГЛАВА 23

Самолет круто повалился вниз. Рев мотора накрыл, придавил до боли в костях, а сирена, длинная, острая, как отточенный нож, пронзила голову и грудь.

Один, два, три…

Ожидание бомбы — ожидание смерти. Нет ни Сталинграда, ни комбата Веригина, ни лейтенанта Агаркова. Никого и ничего. Только вой сирены вверху и горячие толчки под ложечкой, в самой середке. И будто смахнуло, сдуло все… Остался тонкий посвист бомбы. Грохнуло, шибануло. И не успел Мишка Грехов сообразить, что жив, опять взвыло…

— Вниз! Все вниз!

Упала вторая бомба. Сбегая по лестнице, глотая дым и пыль, Мишка Грехов на кого-то налетел, крикнул:

— Вниз!

Скатился по бетонным ступеням до лестничной площадки, пополз на коленях. И опять покатился… Навстречу — голос ротного:

— Грехов, где Овчаренко?

Мишка сказал:

— А хрен его знает где.

— Слушать команду! Все — вниз!

Мишка услышал чьи-то стоны в темном углу, топот кованых сапог по лестнице и детский надрывный плач. Рядом тихий, рассудительный голос доказывал:

— Они круг всего дома простреливают. Ни патронов тебе, ни харчей…

Мишка пригляделся: Шорин и Анисимов. Стоят — крутят цигарки. Анисимов сказал:

— Ты, я знаю, за харчи страдаешь.

— А как же? — удивился Шорин. — Харч — первое дело. Без еды — как воевать? Дед Гавря, что на проулке, у колодезя жил, как говаривал? На войне чтобы сыто было, а драться — с великим удовольствием.

— Как же, помню, — подтвердил Анисимов и стал слюнить бумажку… — Самостоятельный был старик.

Мишка Грехов кивнул, указал на обоих сразу:

— Односельчане?

Анисимов заулыбался:

— И живем зады с задами.

Невысокий Шорин привычно поправил на плече винтовку, пнул сапогом кусок штукатурки:

— А середь этих вот каменьев не разберешь, где зад, где перед… Право слово.

— Ничего, — примирительно сказал Анисимов, — с божьей помощью разберемся.

Опять послышался вой самолета. Все ниже, все ближе… Анисимов потянул Шорина за рукав:

— Вот, под стеночку, — вспомнил, обернулся к Мишке: — Товарищ младший лейтенант, под стеночку.

Через подвальное окно, сквозь густую пыль, пробивался свет. Мишка видел бойцов, но никого не угадывал. Подумал: «Один пулемет поставить прямо тут, в подвальном окне».

Рядом опустился лейтенант Агарков:

— Овчаренко, паразит, на третьем этаже засел.

Мишка глянул кверху:

— Ну и хорошо, пусть сидит.

— Чего ж хорошего?

— Отбомбятся, пока мы добежим… Овчаренко уже там, откроет огонь. Потом, знаешь, у меня такая мысль…

— Ладно, — сказал Агарков, — мыслить будем после, сейчас пойдут.

Анисимов покашлял:

— Известно — пойдут. У них все, как в булгахтерии. Шорин, слышь? Возьми кисет.

Еще бомба!.. Кувалдой прямо по голове. Пыль и огонь. Горло, грудь забили ватой, сухим и колючим шинельным сукном. Потом все пропало: ни голосов, ни дыхания.

Живы?

Десятки молотков ударили вразбежку — пулемет забился безостановочно, длинно.

— По места-ам!..

Все еще нет ни каменных стен, ни бетонной лестницы… Но Мишка Грехов вскочил и тоже скомандовал:

— По местам!

Он бежит, слышит чужой топот, чью-то брань и пулемет, где-то совсем близко.

«Овчаренко…»

Известковая пыль еще не осела, весь пол засыпан штукатуркой, торчит, топырится дрань; валяется — загородила проход — сорванная с петель дверь.

Овчаренко стреляет длинными очередями, хлещет с потягом, шевелит большими губами. Он лежит за пулеметом, широко раскинув ноги. Короткая шинель вздернулась, видны ляжки, туго обтянутые новыми штанами. На спине шинель стоит коробом, хлястик оторван, пилотка надета поперек.

И под Харьковом, помнится, хлястик был оторван. Как будто Овчаренко отрывает его нарочно.

Мишка увидел насыпь стреляных гильз и котелок, прикрытый от пыли толстой книгой… Лег рядом, увидел в пролом булыжную площадь и немцев. Увидел воронки, раскиданные камни, пополам срезанный телеграфный столб… Он видел все это вчера и позавчера. С тех пор, как заняли дом и закрепились, прошло трое суток. Мишка привык уже видеть и трамвайные пути, и сгоревший немецкий танк, и легковушку вверх колесами…

Сейчас площадь показалась меньше, теснее… Немцы бежали густо, резво, как будто их уверили, что на этот раз они непременно добегут, успеют. Впереди шли три танка, неуклюже поворачивались, точно щупали, нюхали пушками вчерашних убитых, точно старались не наехать… За танками немцы бежали кучнее, теснее… Мишка видел вороненые автоматы, ножевые штыки, ремешки касок… Он мог бы различить даже щетину на лице. Но ему неинтересно было рассматривать лица, потому что видел их много раз, совсем близко, так, что протянуть руку…

— Овчаренко! — заорал Мишка, толкнул пулеметчика в плечо. — Овчаренко, кобель кривой!

Тот повернул запорошенное известкой лицо, Мишка увидел черную тряпочку на глазу, оскаленный рот.

— Гляди!

Овчаренко сказал спокойно:

— Зараз будет чисто.