Иван Грозный. Царь, отвергнутый царизмом

Это было написано в XVI веке – за сто лет до появления во Франции «божественного» «короля-Солнце» Людовика XIV, усомниться в непогрешимости и «божественной природе» которого публично было равно государственному преступлению. Царь же Иван открыто – ибо послание Курбскому было не конфиденциальным письмом, а политическим манифестом – признавал свою человеческую природу и тем самым отдавал себя на суд не только высшего судии, но и смертных своих современников. Для этого надо было обладать очень большими запасами духовной стойкости и убеждения в своей правоте.

Кроме первого послания 1564 года Курбский направил Грозному – «лютому самодержцу», как он его именовал, и ещё два послания в сентябре 1579 года (второе вместе с третьим). Академик Сигурд Шмидт, имея их в виду, справедливо замечает, что Курбский «мечтал не о представительных учреждениях, а прежде всего о способах ограничения самодержавной власти государя». «О соборах 1564–1565 и 1566 гг., – пишет С. О. Шмидт, – в деятельности которых участвовали и купцы и которые, казалось бы, больше всего должны были отвечать идеалу совета с «всенародными человеки», Курбский умалчивает. Более того, время, когда происходили эти события, он характеризует, как «время зла»…»

Что ж, здесь не с чем спорить – взгляды и действия курбских объяснялись не их заботами и тревогами об общественном благе, а, говоря словами Грозного, вожделениями, бушевавшими в их душах. Вполне закономерно, что свой поздний антиивановский памфлет 1573 года Курбский назвал «История о великом князе Московском», отказывая не только Ивану в праве именоваться «царём всея Руси», но и Руси в праве быть не великим княжеством, а суверенным царством!

Один из мифов о Курбском, восходящий к его собственным писаниям – его огромные военные заслуги, в том числе при завоевании Казанского ханства. Но в первом послании Курбскому царь Иван касается этой стороны дела, и касается не пристрастно, а пишет так и то, что убеждает в истинности сообщаемого царём.

Вначале царь пишет: «А насчёт бранной храбрости… Что ты хвалишься, надуваясь от гордости? Ведь предки ваши, отцы и дяди были так мудры, и храбры, и заботились о деле, что ваша храбрость и смекалка разве что во сне может с их достоинствами сравниться, и шли в бой эти храбрые и мудрые люди не по принуждению, а по собственной воле… не так как вы, силою влекомые на бой и скорбящие об этом

…»

На упрёки Курбского относительно того, что он-де ходил в дальние многотрудные походы, в которые его посылал царь, и что он имеет заслуги, Иван резонно замечал: «Какая же это храбрость, когда вы равняете службу с опалою… Бывали ли такие походы на Казанскую землю, когда бы вы ходили не по принуждению. Но всегда словно в тяжкий путь отправлялись!..»

А далее Иван, имея в виду Казанские походы, написал вообще интересно, но исторически и психологически точно: «…Когда же Бог проявил к нам милосердие и покорил христианству варварский народ, то и тогда вы настолько не хотели воевать вместе с нами против варваров, что из-за вашего нежелания к нам не явилось более пятнадцати тысяч воинов… И никогда вы не соглашались потратить лишнее время, чтобы дождаться благоприятных обстоятельств, не думая ни о своих головах, ни о победе, а стремились только к одному: быстрее победить или быть побеждёнными, лишь бы поскорее вернуться восвояси

…»

Таким, похоже, Курбский и был… Он если и тянул одно время «государеву лямку», то лишь из-под палки, без энтузиазма. И назначения в «дальноконные» (то есть отдалённые от столицы на расстояние многих конных переходов) города, как и отправку в дальние походы, рассматривал не как ответственные поручения государя, а как опалу. Почему и стремился поскорее от задания отделаться и возвратиться в Москву.

И один ли Курбский был таким?