Иван Саввич Никитин

В периоды кризиса ему дорого стоили часы вдохновения. «Мы не раз были свидетелями кровохаркания и полнейшего физического изнеможения, которые являлись у Никитина после минут, драгоценных для всякого художника», — вспоминал де Пуле.

Поэт стоически переносит телесные муки, в письмах эта неприятная тема всегда затрагивается вскользь, ибо, по его словам, «к чему же утомлять чужое внимание печальным вытьем?..». Он трезво и смело смотрит на свое несчастье, старается скрыть горечь положения грубовато-шутливой фразой; юмор иногда выходит не веселый, даже жутковатый, но таков его истинный, а не фальшиво-хрестоматийный портрет. Искренно беспокоясь о здоровье добрых знакомых, сам уставший от схваток с недугом, он, как бы между прочим, без надрыва, пишет, «что в один прекрасный день понесут Вашего покорнейшего слугу в сосновом ящике на новоселье! А кладбище со мной по соседству; решительно не встретится трудности в переселении…». Это взгляд воина перед неравной битвой.

Никакой мизантропии, никакой плаксивости и растерянности, наоборот, он оптимистически сохраняет надежду: «Итак, будем жить. С боя возьмем радость, если она не дастся добровольно, не то — и без нее обойдемся, точно как обходится нищий без вкусных блюд». В том же письме еще и балагурит, сообщает о бытовых пустяках, передает милые поклоны. 27 октября 1858 г., сказав мимоходом друзьям о продолжающемся домашнем аде, тут же добавляет: «…жаловаться на судьбу — не в моем характере…» Милостыню от нее он не принимает, надеется только на себя: «…будем биться с невеселою долей…» Поразительная сила духа! Врач говорит, что у него нет правого легкого, а он усмешливо храбрится, не верит: «…должно быть, врет».

Никитин — аскет, что, однако, не мешает ему быть снисходительным к людским слабостям, ободрять других в их житейских неурядицах и драмах. У него дома с Саввой Евтеичем нелады, а он по-братски успокаивает нижнедевицкого приятеля И. И. Брюханова, поссорившегося со своим отцом; он сам изнемогает от болей, а в письме по-сыновьи утешает слегка занемогшую помещицу А. А. Плотникову («…каждый член Вашего милого семейства должен жить долго, очень долго…»); он сам еле дышит от приступов в груди, задыхается в тисках долгов, но, случайно узнав о смерти дальнего родственника — портного Тюрина, казнится своим мнимым равнодушием и хоронит несчастного за собственный счет («Вот что бывает на свете, а наш брат еще смеет жаловаться»)…

Н. И. Второв с улыбкой пишет из Петербурга о ставшем ему якобы известным «волокитстве» Ивана Саввича, а тот, изнуренный очередной хворобой, отмахивается: «Куда мне!..»; по Воронежу поползла сплетня (сколько их было на его счет!), что поэт сошелся с подозрительной компанией литераторов-смутьянов и ведет чуть ли не разгульный образ жизни, а его в это время бьет озноб, и он глотает микстуры; к отцу приходят под хмельком знакомые бражники, затевают под звон рюмок игру в «три листика», приглашают и сына хозяина, а ему не до карт (он к ним питает отвращение), как бы не «сыграть в ящик…» — все поэтические фантазии бледнеют перед жуткой реальностью его скорбного быта. «Все это Никитин испытал, все видел и все-таки был… добр духом», — писал Иван Бунин.

Выстоять в житейской беде ему помогали, кроме наносивших визиты лекарей, изредка заходившие в его домашний лазарет друзья, но, как правило, они были заняты своими служебными и иными делами; обязанности сестер милосердия исполняли кухарка-ворчунья Маланья и двоюродная сестра Аннушка Тюрина, но чаще он оставался один… Как только боли немного проходили, брался за свое лучшее лекарство — книги; чтобы отвлечься и заглушить тоску, рылся во французских и немецких словарях, переводя любимых поэтов; если ноги становились послушными, брел в близрасположенный лесок, успокаивавший лучше всяких снадобий. Так было в августе 1855 г., когда он писал:

Привет тебе, знакомец мой кудрявый!Прими меня под сень твоих дубов,

Раскинувших навес свой величавыйНад гладью светлых вод и зеленью лугов.Как жаждал я, измученный тоскою,В недуге медленном сгорая, как в огне,

Твоей прохладою упиться в тишинеИ на траву прилечь горячей головою?(«В лесу»)

Лирический герой стихотворения, в котором, легко угадывается автор, не жалуется природе, он черпает в ней, мудрой и несуетной, новые силы. Вступая в доверительную беседу с лесом-другом, он любуется его мощью и красой:

О, как ты был хорош вечернею порой,Когда весь молнией мгновенно освещалсяИ вдруг на голос тучи громовойРазгульным свистом откликался!

Поэт делится с кудрявым знакомцем, как «с существом родным», самым сокровенным: