Иван Саввич Никитин

«Пахарь», «Соха», «Нищий» и другие стихотворения стали не только публицистическими свидетельствами о вопиющей бедности русского трудового человека, но и скрытым предупреждением власть имущим о назревающем взрыве народного негодования. Царское правительство не прошло мимо этого и других настораживающих литературных фактов. В книге с грифом «Секретно», вышедшей в Петербурге в 1865 г. и предназначавшейся для высоких чинов министерства внутренних дел, даны казенные характеристики почти всех к тому времени известных поэтов. Книга эта называется «Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и отечественной журналистики за 1863 и 1864 гг.». В разделе «Поэты, предметом песнопений которых суть по преимуществу народ и разные общественные вопросы» значатся A. Хомяков, И. Аксаков, Т. Шевченко, Н. Некрасов, И. Никитин…

Безымянный официозный критик (по мнению историка М. К. Лемке, им был граф П. И. Капнист) докладывал «по начальству» о Никитине: «…по направлению он во многих из своих произведений подходит к тем лирикам, которые задались темой гражданской скорби и изображением угнетения, разврата и страдания простого народа». Все верно, вот только «разврат» автор секретного свода, очевидно, разумеет по-своему. Далее следует сдобренный комплиментом политический донос: «Другие лирики наши, принадлежащие к этому же направлению, — делает вывод полицейский литнадсмотрщик, — не обладают до такой степени значительным талантом, чтобы своей собственной творческой фантазией, подобно г. Некрасову или Никитину, изображать русский народ с несвойственными ему чертами социализма или пауперизма[5]…»

Доля правды в министерском доносе была — в творчестве автора «Пахаря» все более зрели социальные мотивы, изображение народных характеров приобретало все большую общественную значимость и психологическую глубину. Однако прервем этот разговор, чтобы поведать о том, о чем обычно биографы Никитина сообщают скороговоркой, как о нечто излишнем, не идущим к традиционно вдохновенному облику певца. Творческие муки, как ни у какого другого русского поэта, переплетались у него с муками житейскими, физическими.

МУЖЕСТВО

«Однажды, пробуя свою силу, Никитин поднял громадную тяжесть… «что-то оборвалось у него внутри…» — писал Иван Бунин в статье «Памяти сильного человека». — Это надломило его здоровье. Новая же неосторожность — ранней весной он бросился купаться в реку — доконала совсем: сперва была горячка, а потом пришлось долго лежать в постели. Но редкая физическая мощь, удивительная сила духа долгие годы боролись и с недугами и со всеми житейскими неудачами».

К этим словам писателя из задуманной, но несостоявшейся биографии земляка следовало бы приложить «скорбный лист» (так в XIX в. называли историю болезни), однако ни одного листка не сохранилось, да и вряд ли «пользовавшие» поэта лекари когда-нибудь его вели — недосуг было им регистрировать многочисленные хвори мещанина-дворника.

И непозволительная это докука для провинциального Воронежа, где в ту пору часто свирепствовали эпидемии и люди гибли тысячами. Вот избранная печальная статистика: в 1848 г. в губернии от холеры погибло более 56 тысяч человек, в 1848–1849 гг. цинга и голод унесли в могилу около трех тысяч, а «гнилых горячек», лихорадок-лихоманок и прочей напасти не счесть.

Десять лет — с 1837 по 1847 г. — в Воронеже стояло «горелым» здание больницы, да и позже, когда его обстроили, найти здесь лечение было трудно. Докторов в городе всегда не хватало, а те, что значились, не отличались талантом и образованностью. Впрочем, были исключения. Поэта Алексея Кольцова в последние годы его жизни лечил замечательный врач Иван Андреевич Малышев, о душевном благородстве которого тепло писал Белинский.

Между прочим, в 1842–1843 гг. И. А. Малышев состоял штатным врачом при Воронежской духовной семинарии, когда там учился Никитин. Позже они могли встречаться через посредство его сына Ивана, члена второвского кружка и близкого знакомого поэта.