Иван Саввич Никитин

Эти строки Н. А. Добролюбов охарактеризовал как «лучшие стихи г. Никитина», служащие «выражением основной мысли всего произведения».

Торговый сводник, сталкиваясь с сильными представителями пошлого мира, проявляет, казалось бы, не свойственную его облику независимость и широту суждений. Когда барин-делец Скобеев отказывает Лукичу в заеме денег под залог, убитый горем старик плетется домой и, встречая толпу конвоируемых арестантов (эта сцена была изъята цензурой), произносит горячий монолог:

«Пошел народец на работку! —Лукич подумал. — Да ступай…Поройся там, руды в охотку

И не в охотку покопай…Есть грош, достать на подаянье…Поди, Скобеевы живут,Их в кандалы не закуют,Не отдадут на покаянье…»

Под грубою корою переторговщика, промышляющего всякой дрянью, еще теплится душа человека, умеющего сострадать. Не находит Лукич поддержки и у купца-ханжи Пучкова, разбогатевшего на грабеже. Дешевые промыслы героя — изгоя общества предстают ничтожными проделками перед грязными делами людей, имеющих власть и деньги. Доведенный до отчаянья «маленький человек» прозревает, хотя и поздно, понимает ужасный механизм разделения сословий на два враждующих лагеря:

«Кулак… да мало ль их на свете?Кулак катается в карете,Из грязи да в князья ползетИ кровь из бедняка сосет…Кулак во фраке, в полушубке,

И с золотым шитьем, и в юбке,Где и не думаешь, — он тут!Не мелочь, не грошовый плут,Не нам чета, — поднимет плечи,Прикрикнет — не найдешь и речи,Рубашку снимет, — все молчи!

Господь суди вас, палачи!»

Происходит метаморфоза: достигнув края нищеты, герой из заблудшего подсудимого превращается в судью фальшивого и безжалостного общества, отнимающего у падшего мещанина всякую надежду на нравственное спасение.

Не находит бедный Лукич утешения и у «слуги Божьего», профессора духовной семинарии Зорова (его прототипом отчасти послужил одно время квартировавший у Никитиных И. И. Смирницкий). Здесь монолог героя уступает место драматургической сцене, рисующей апостола взяточничества и лихоимства. Окончивший духовную академию Зоров растерял все читанные ему духовные заповеди и беззастенчиво обирает ближних. При этом дипломированный святоша возводит на подопечных семинаристов чуть ли не политические поклепы (один из исключенных учеников, за которого просит родитель-священник, «воротнички носил», был «в чтенье погружен» и т. п.). Если знать, что в те годы жизнь духовенства окутывалась непроницаемой тайной и бдительно охранялась светскими и церковными цензорами, даже эти детали выглядят дерзкими.

В одном из писем Никитин признавался на сей счет: «Жаль, что я мало затронул особу профессора — боялся цензуры… Если бы Вы знали, сколько проклятий сыплют на меня некоторые профессора Воронежской семинарии!» Кстати, «Кулаку» еще повезло — он проходил через «сито» известного своим либерализмом Н.Ф. фон Крузе.

Вернемся к Лукичу. Выход дочери замуж за скопидома-купца Тараканова не спас «кулака» от окончательного разорения: он колет на дрова последние деревья в своем садике, обрекает на непосильный труд жену Арину, которая вскоре умирает; чахнет и Саша, не нашедшая счастья в чужом богатом, но холодном доме… Сломленный, опустошенный семейный тиран перебирает в памяти свою никудышную жизнь, и наступает покаяние за годы лжи, когда «крал без совести и страха», за загубленные судьбы родных людей. «Что я-то сделал, кроме зла?» — клянет себя Лукич и не находит себе прощения. Последние страницы поэмы наполнены поистине шекспировскими страстями — недаром, кстати, Никитин берет эпиграфом к «Кулаку» строки из «Ромео и Джульетты»: «Все благо и прекрасно на земле, Когда живет в своем определенье; Добро везде, добро найдешь и в зле…»

Образ главного героя поэмы далеко выходит за рамки бытовой пьесы. Недаром критики-современники сравнивали «Кулака» даже с «Мертвыми душами» Гоголя и некоторыми драмами Островского. Уступая в художественно-психологической разработке характеров, в ряде лучших страниц произведения поэт поднимается до подлинного трагедийного пафоса изображения русской жизни на ее переломном этапе. Суров взгляд художника на окружающий жестокий мир: