Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля

Судьба его сложилась неудачно. Так бывает. Беды мчались за ним настойчивой чередой. Мне было даровано его имя.

Коля был самым младшеньким из пяти детей — четырех братьев и сестры. Родился, как и было положено в обедневшем, однако некогда известном роду, в Ялте в 1910-м, куда мои предки отправляли рожать своих жен.

После бегства белых из Крыма ялтинский дом был сразу реквизирован, превращен в санаторий. В 1959-м моя мама привезла меня в Ялту к единственной оставшейся в городе родственнице — бабе Жене. Куда делись остальные? Часть уехала далеко-далеко, куда-то в район Лазурного Берега и французской столицы. Патриотично настроенные, не желавшие покидать Родину были очень быстро расстреляны после прихода новой власти, и, как рассказывали у нас в семье, не сохранилось даже могил: для верности их сбрасывали в море, привязав к ногам камни.

Осталась одна бабушка Женя — бывшая оперная певица, жена крупного чиновника. Ее, высокую и, полагаю, красивую, почему-то не тронули. Всю жизнь проработала со своим высшим образованием кассиршей, получая что-то около 47 рублей. Каждый месяц отец отправлял меня в длиннющую очередь на московскую почту, посылая ей 25 рублей.

После освобождения Ялты от немцев бабушка думала, что ее расстреляют. Ведь работала кассиршей все в том же магазине. Вызвали в органы, допросили: «Где работали при оккупации?» И высокая женщина с несгибаемой спиной (они с моей тетей Лелей и сидели до последних дней за столом, будто аршин проглотили) сказала, что в кассе продуктового. Комиссар, не мой термин, сразу приказал отпустить. Оказалось, что все, до нее вызванные, убеждали: мы партизанили. Так что спасает иногда и честность.

Наверное, пара лет в Крыму и была самым счастливым для дяди Коли временем. Потом его отец (мой дедушка) внезапно скончался, многодетная семья получала какую-то пенсию от царского правительства, но денег не хватало. И моя родная бабушка превратила принадлежавший нам этаж в Трубниковском переулке на Арбате в пансион. Так не без труда и сводила вдова с пятью детьми концы с концами. Отец, в 17 лет окончив гимназию, уже подрабатывал в том же доме дворником.

А Колю держали в строгости. Рос он чересчур шустрым, никак не мог понять, почему после 1917-го его, да и всех наших дразнили барчуками, дрался с обидчиками и по ошибке забегал в ставшие чужими комнаты бывшего своего этажа, превращенного в огромную коммунальную квартиру, заселенную новыми жильцами иного происхождения.

К счастью, выселять бывших хозяев не стали, гуманно выделив огромной семье целых три комнаты в коммуналке, где все благополучно просуществовали до войны. Относительно «благополучно». Ибо посадили, как ни странно, Колю и его сестру Елену (Лелю), а не, что подразумевалось и ожидалось, старшего брата — золотопогонника Георгия, в просторечии Жоржа, в квартире проживавшего. Тот, впрочем, не стал ждать приближавшегося часа расплаты (за что?) и остался вместе с театром Михаила Чехова в зарубежье, став известным французским художником. Мой отец, словно искупая грехи (тоже за что?) рода, пошел добровольцем в Красную армию, где честно бился против своих в Гражданскую.

Коля учился в школе, и вдруг у него, длиннющего, пробудились способности к танцам. Великая Айседора Дункан, наехавшая в СССР и закрутившая с Есениным, приняла в школу босоножек, где работала бухгалтершей моя тетя Леля. Вроде бы наше родовитое и уже потому недостойное прошлое было прощено.

И тут началось. Тетю за старые, еще октября 1917-го, ошибки для острастки ненадолго выслали в холодную губернию. Надо же, вспомнили. Через несколько лет милостиво простили и даже разрешили обосноваться в том же Трубниковском.

А Коля, несколько хулиганистый, жил по собственному разумению. Своенравный, порывистый, остро чувствовавший несправедливость. И будучи мальчишкой, не понимал, что бороться с ней абсолютно бесполезно. С несколькими ребятами из класса попытался организовать нечто вроде маленького школьного общества, которое помогало, чем могло, детям арестованных и, в понимании старшеклассников, невиновных. Общество успело просуществовать несколько недель, а затем всех его членов бдительно обезвредили. Ученика Николая Николаевича Долгополова судили, отправили в тюрьму, затем в колонию. Закончились танцы босоножки.

Из тюрьмы Коля вернулся через несколько лет сильно пьющим, прокуренным, однако, Бог миловал, здоровым.

Хороша семейка. Старший брат — эмигрант, сестра, пусть и за мелкие прегрешения, — на поселении, а младший только-только отсидел срок. И лишь мой папа работал в «Комсомолке». Но все, даже отец, признаны лишенцами, никому не дали закончить институт, получить высшее образование.

А Коле после тюрьмы вроде бы повезло. Любил он, единственный из нашего рода, копаться в технике. В школьника, так и не завершившего обучение, поверили и взяли в механики.