Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля

В нашем доме слово «Нюрнберг» произносилось с трепетом. Объясню: в небольшой квартире столкнулись два неразобранных архива — отцовский и мой. Когда выпадает редчайшая свободная минута, пытаюсь разложить, разобраться. И вдруг выплывают из кип пожелтевших бумаг фотографии, сделанные папой в зале заседаний Суда народов. Карикатуры на немцев знаменитого американского художника Лоу. Местами временем стертые и потому не всегда хорошо различимые виды Нюрнберга. То появляется, то исчезает афиша: специальный корреспондент Совинформбюро Мих. Долгополов расскажет в Политехническом музее о процессе над главными фашистскими преступниками в Нюрнберге. Единственное, что удалось, да не мне, а жене Лене, вставить фотографии в альбом средних размеров.

Почему-то чувство, что в порядок все это ценнейшее хозяйство мне не привести. Но есть иное. Остались в памяти рассказы о Нюрнберге, где творились справедливость и возмездие. Столько всего слышал я об этом процессе.

Перед отъездом последовал вызов на ковер. Напутствия группе журналистов давал сам министр иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. За ним те, кому по строгому долгу службы тоже положено. Ничего нового. Поменьше общаться с иностранцами и в то же время держаться с американцами, англичанами и французами дружелюбно. Всем демобилизованным носить только штатское. И, конечно, неизбежное, еще лет сорок прожившее: как можно оперативнее сообщать обо всех готовящихся провокациях кому и куда нужно.

Пишущих и снимающих давило другое. Как справиться с напором информации? Налажена ли телефонная связь с Москвой? Ответственность — огромная. И хотя отправляли в Нюрнберг людей опытных, войну прошедших, тревога присутствовала. Языков почти никто не знал, и очень волновало, будут ли помогать переводчики. Хотя бы тут отец чувствовал себя спокойно.

Академий и институтов не кончал, образование — незаконченное высшее. Меня, переводчика, удивляло, как бойко говорил он по-английски. Откуда? Ведь практики, легко догадаться, до войны — абсолютно никакой. Да и после — тоже нечасто.

Если о житейском, то поселили его во дворце карандашного короля Фабера, в свое время помогавшего Гитлеру прийти к власти. Некоторые журналисты любили пошуметь. Но фронтовиков, привыкших к любым шумовым эффектам, это не смущало. Договорились лишь об одном: после отбоя никто не имеет права стучать в комнате на машинке. Захотел поработать ночью — иди в коридор. Папе пишущая машинка никогда не мешала, а вот храпели все по-страшному.

В иные дни во Дворце Фабера царил хаос. Слишком шумно, очень многолюдно. Отец признавался, что поздними вечерами любил усаживаться в удобное старинное кресло самого Фабера. Особо не стеснялся. Приходил в домашних тапочках на больных босых ногах, читал газеты, а иногда, спасаясь от храпунов, и спал в похожем на высокий трон прибежище. Не слишком это вязалось со всегдашним интеллигентским нашим обликом. Наверное, еще раз доказывал себе, несколько изнеженному: вот мы вас как, проклятые фрицы, прижали. Ни разу никто замечания отцу не сделал. А художник Николай Жуков даже изобразил Мих. Долгополова восседающим на фамильном пристанище короля карандашей.

После московской голодухи нюрнбергская кормежка виделась ресторанной кухней. К тому же некурящий и непьющий отец производил выгодные обмены. Американцы ценили русскую водку, а немцы курили за неимением лучшего даже нашу отраву.

И почти все обменянное, на суточных сэкономленное потрачено на приобретение двух пишущих машинок — солидного «Ундервуда» и крошечной американской «бэби». В Москве умельцы переделали немецкий шрифт на кириллицу. «Бэби» сопровождал папу до конца дней по командировкам и санаториям, а несгибаемый «Ундервуд» дожил со мной до конца 1992 года, несмотря на то, что я истязал его пять непрерывных лет своими бесконечными материалами из Парижа. А еще были завезены пачки толстых книг с не воодушевляющей меня, тусклой немецкой живописью, коробки цветных карандашей, открытки, ленты для пишущей машинки. Они на Тверской и сейчас, прячущиеся и выглядывающие в ненужные моменты из длиннющих антресолей, а в нужный — исчезающие.

Мама умоляла привезти отрезы на платье и сервиз, обязательно большой мейсенский. И сервиз, о котором уже упоминалось, был с упреками, но привезен. Из него потчевали гостей, а когда папы уже давно не стало, а я уехал надолго из дома, он году в 1989-м исчез. Пропали тогда в Москве продукты, и мать отнесла реликвию в комиссионный: «И знаешь, даже выставлять не стали. Сразу дали мне деньги». Так что коммерческая жилка в нашем семействе еще та.