Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля

Однажды предъявив на почте свидетельство о смерти отца, я получил долгожданное заказное письмо на его имя. Могила, никакая не безымянная, а братская, находится километрах в пятидесяти от Калининграда. Точный адрес: Зеленоградский район Калининградской области, Ковровское сельское поселение, поселок Романово, улица Советская, 62.

Добрался я туда осенью 1981-го. С помощью отзывчивых людей отыскал точно указанное в письме захоронение на окраине Романова. За братской могилой следили. Она не в самом населенном пункте, а рядом с дорогой. Сколько же народу тут полегло, сколько имен на граните. Дядя Коля точно лежал там. Но я был подавлен: среди множества выбитых фамилий нашей — не нашел.

Потом хороший человек, они, хорошие, всегда есть, помог, и фамилия рядового (без штрафроты) Николая Николаевича Долгополова была выбита на скромном пьедестале.

Пытался найти хоть что-то о дяде, в честь которого назван. И открылось. Был на 2-м Белорусском фронте. Дядя Коля шел, точнее, передвигался до Пруссии с боями на мотоцикле. Ни слова о наградах. А вот о появлении новой судимости сведения имеются. 2 декабря 1944-го красноармеец-мотоциклист Долгополов Н. Н. осужден «за хищение мелкой домашней птицы из чужого хозяйства». Что мог украсть? Курицу? Или покрупнее — гуся? Думаю, это было, когда уже перешли границу, потому что дали строго. Но все же осудили «без поражения в правах» и бросили в штрафроту — почти на верную смерть. Третья судимость.

Не до сантиментов было? Провинился — отвечай! Как дядя Коля не погиб раньше? Тоже загадка. Кто щадил рядовых мотоциклистов из штрафной роты? Но записи писаря из того самого полка, что дрался на подступах к Кёнигсбергу, дошли до наших дней, дали ответ — и вполне разборчивым почерком. Каждый день в роте в мелких стычках у Кёнигсберга гибло по одному, ну по два человека. Да, конечно рядовые. А в том бою, что случился 13 апреля 1945 года на окраине поселения Побетен, полегли сразу 13 бойцов. Читаю фамилии — полный интернационал, бившийся насмерть за Россию на чужой земле Пруссии, чтобы превратить ее в нашу. Жители поселка Романово, тогда, в начале 1980-х, еще те бои помнившие, рассказывали, что особенно упорно дрались власовцы. Этому отребью терять было нечего. Но кто убил дядю — они ли, немцы ли?

Недавно известный профессор историк Авеличев, пишущий о моем дяде-художнике подробнейшие изящные монографии, прислал нам домой генеалогическое древо той самой ветви семьи Долгополовых, к которой имею честь принадлежать и я. В ней мой дядя Коля — 1910—1945-й. Из огромного семейства осталась лишь крошечная линия: я — моя жена Лена и наш сын Миша. Все остальные — убиты или умерли.

Вот она, российская история.

Все было не так

Больше века прошло с события, именуемого десятилетия подряд Великой Октябрьской социалистической революцией 1917 года, а в 1991-м заклейменного большевистским переворотом. Уж пора утихнуть спорам. Ни единого революционера не осталось. Во французском приюте для престарелых умер последний офицер белой гвардии, продержавшийся, говорят, до 111 лет.

Все ушло, сгинуло, обо всем спорено-переспорено. Но ничего не решено, единого вывода нет и никогда не будет, а время лишь распалило — раскочегарило и без него не остывающие страсти по поводу того, что же это все-таки было.

Не вношу своей никому не нужной лепты в разжигание ныне бесполезных разногласий. Лишь попытаюсь сугубо субъективно поведать о грандиозном расколе, сломавшем хребет моей семьи, многие члены которой так или иначе волею неблагоприятных обстоятельств стали не только свидетелями, но и участниками революции.

Вот любимый анекдот моей тети Лели — в девичестве Елены Пожедаевой, в зрелые годы и в пожилом возрасте — типичной и ярой, как тогда виделось, антисоветчицы. Старый казак, участник Гражданской, рассказывает группе пионеров, пригласивших ветерана в школу: «Ну, вышли рабочие-крестьяне на демонстрацию. Кричат: “Долой царя и да здравствует!..” Тут нам сотник: “По коням!” И мы их как порубали, как порубали…» Любимая сцена из фильма: взятый в плен белый офицер просит красноармейца разрешить ему попрощаться перед казнью с конем. Сердобольный разрешает, а беляк — в седло и деру.

Отец, сводный брат моей тетушки, морщился, слушая весь этот белогвардейский ужас: «Леля, ну не надо хотя бы при ребенке. Где-нибудь ляпнет». Но я, и до конца не понимая, почему-то не ляпал.

В моей школе, да во всех учебных заведениях страны, нас растили по неизменной цепочке: октябренок — пионер — комсомолец — и, если особо верен Идее, — то даже член партии. И я честно прошел этот путь.

Но и из моих сводных тетушки и дядюшки проклятая царская власть тоже вырастила, кого ей было надо. Тетя поступила в институт в Петербурге, где учились девицы — представительницы обедневших династий и родов, но из-за нагрянувших октябрьских событий так его и не закончила. Дядя-офицер, вместо того чтобы, как сводный брат, мой отец, пойти к красным, рванул далеко, отсюда не видать.