Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля

Мучилась при проклятых квартальных отчетах, ругаясь, щелкала деревянными белыми и черными косточками огромных счетов. Играла в карты на копейки с каким-то дальним-предальним родственником — белым офицером и группой таких же бывших, вместе проклинавших советскую власть. Родственник, бесспорно, кровей благородных, начав в новой жизни с официанта, дослужился до одного из метрдотелей в знаменитом ресторане «Прага» и исправно усаживал без очереди папу, маму и меня на хорошие места во время наших редких заходов. Блистал до последних дней гвардейской выправкой, седыми усами и благородными манерами. Не понимаю, как его не посадили. Хаял советскую власть, да так, что даже бывшие из тетушкиной компании его осаживали: «Полковник, тише, не надо так громко».

Леля дико ругала «Хруща» (Хрущева). Особенно злило, что тот самовольно и незаконно отдал Крым украинцам. Но тут все было понятно. Мои обедневшие предки отправляли своих родственниц рожать в теплую Ялту, где на лето собиралась вся огромная семья. В доме родились мои дядья — сводный Жорж, известный французский художник, и Николай, погибший на войне.

Когда я стал старше, с тетей сдружился. При мне она старалась не проклинать не родной ей советский строй. Проверяла мои знания иностранных языков. С английским еще как-то мирилась, а вот за ужасный, как считала, французский прононс мне попадало: «И как вас в этом Инязе учат? Слушай хотя бы по утрам французское радио». Объяснить Леле, что этого делать не рекомендовалось, было невозможно — не понимала.

Приезжал к ней в коммуналку, где жило еще семей пять-шесть: раньше весь этаж принадлежал моей бабушке, и к высоченной Елене Анатольевне относились с почтением — все же бывшая хозяйка. Да и попробовали бы иначе. Когда начиналась коммунальная свара всегда из-за долгого, с точки зрения враждующих сторон, пребывания в туалете, тетка в байковом халате появлялась в длиннющем коридоре. Осуждала засидевшихся, примиряла в сотый раз рассорившихся, но на всякий случай втыкала всем.

На печи в кухне, поверьте, не сказка, сутками и неделями возлежала старая служанка Василиса. Когда отец приезжал в гости и давал ей трешку или пятерку, Василиса слезала с лежанки и целовала руку: «Спасибо, барин». Нереально, но правда. Врать мне уже поздно, да и зачем? Два уклада уживались в квартире на Трубниковском.

Сейчас в том доме редакция журнала «Совершенно секретно». Я приходил туда за гонораром или выступить по ТВ, но ничего от старого не осталось. А я бы мог рассказать, как в день национального праздника США все жильцы дома прилипали к окнам: любовались приемом на лужайке у американского посла в Спасо-хаусе.

Тетя тоже смотрела и ругала американцев почем зря: «Подавать не умеют. И очень много негров (так в то время звались афроамериканцы, и это никак не разжигало национальной розни. — Н. Д

.). Бегают, этикета не понимают. Бескультурье. Их бы из Зимнего дворца выкинули за две минуты».

Но из дворца выкинули не их.

P. S. После ухода тети нам остались вилки с фамильными вензелями, которые быстро испарились, картины моего дяди, часть из них сгорела, и коричневый альбом издания 1917 года. Фолиант сохранился чудом. В нем фотографии именно тех так и необъяснимых дней.

Автопортрет

Притча

В относительно далекие советские времена, когда наличие родственников за границей могло искорежить всю карьеру, я услышал глуховатый диалог между человеком лет семидесяти, казавшимся мне глубоким старцем, и молодым парнем.

Старик. Жаль, скоро на кладбище, а с братом, живущим в Штатах, не попрощаться.

Молодой

. Ну и что? Зачем вам всякие сложности. У меня там родственников нет.

Старик. Это ты просто о них не знаешь. У России такая судьба, что родственники там есть почти у каждого.

Мое главное прожито. Жизнь сама, помимо моей затухающей воли, превращается в эпилог. Будущее — как короткий туннель, только без проблеска, а вот прошлое как раз и становится все яснее. В эндшпиле все понятнее.

Теперь понимаю, почему после прихода почтальона мой иногда до обидного сдержанный, суховато-строгий отец разрыдался. В телеграмме из Парижа, непонятно как нас нашедшей, два слова латинскими буквами: «George umer».

Мне обязательно хочется внести ясность в эту непростую для меня семейную главу. Вся биография Георгия Пожедаева, сводного дяди, написана со слов моих и, естественно, его ближайших родственников. У меня нет оснований им не верить.

Нет ни малейших намерений опровергать изыски самых разных российских и зарубежных исследователей, как деликатно и точно изучавших его биографию, так и вторгавшихся в нее с усердием слона, крушащего посудную лавку. В моем доме хранятся работы Жоржа, так звали его в семье с детства. Родственников от Жоржа Пожедаева не осталось. Единственная дочь, моя кузина Ольга, ушла рано, не оставив потомства.