Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля

И здесь мне годы спустя стали понятны некоторые подробности. Отец был в хороших, по-моему, даже в дружеских отношениях с балетмейстером Большого театра Касьяном Голейзовским. Наверное, вспоминали во время своих встреч и Жоржа Пожедаева, с которым новатор Голейзовский готовил вместе несколько балетов. Пожедаев рисовал эскизы костюмов, декорации, но даже почти готовый к премьерному показу балет «Маска красной смерти» на сцене Большого так и не появился. Не осуществились и еще несколько совместных с Касьяном замыслов. Жаль. Голейзовский был на фоне смирных, традиционных балетмейстеров Большого театра бунтарем, неким конструктивистом. И милейшим интеллигентом, одно общение с которым облагораживало. Кстати, если не ошибаюсь, родился он в необычный день — 29 февраля, и день рождения свой праздновал раз в четыре года.

А Пожедаев увлекся и входящим в моду искусством кино. В 1917-м снялся в трех фильмах. В «Украденной юности» играл студента, в «Симфонии безумия» — любовника, а в «Психее» — ученика балетной труппы. В ту пору молодые талантливые и пытливые люди вообще любили экспериментировать.

Его картины выставлялись на государственной выставке на Большой Дмитровке. И отзывы появились неплохие. Казалось, живи, твори.

Но тучи сгущались, превращались, как на юношеском рисунке, в грозовые. Многие близкие и неблизкие родственники из Ялты успели уплыть в направлении Лазурного Берега. Некоторые, как настоящие патриоты, хотели дома, на Родине найти себя в новой жизни. Однако были исключительно быстро выявлены бдительными борцами с ненавистным прошлым.

Бродил по Крыму, да и не только, лихой парень, имя которому матрос Кузьма. Вот кто не промахивался в стрельбе по живой белой кости. Расстреливал попавшихся под его хладнокровно-безжалостную руку всяких Пожедаевых, Афанасьевых, Пуховских и даже нищих Долгополовых. Маузер Кузьмы промаха не знал. До чего же метко стрелял по проклятым, как он сам без всяких подсказок и доказательств определял, классовым врагам.

С некогда любимым старшим братом Жоржем отношения у моего отца, красного командира, складывались натянутые. Дурацкий вопрос «Ты за белых или за красных?» мою семью изувечил. Папа все равно был за красных. Сестра и брат Жорж — совсем нет.

Портрет на фоне отъезда

Пожедаев действительно набирал известность. Но кто мог сказать, что он прощен? Вопрос риторический, ибо прощать было надо (или совсем не надо) минимум треть России. Решение, весьма абстрактное, отдавалось на откуп бесспорным победителям — и Кузьме тоже. Кто бы поручился, что в одну не прекрасную тихую московскую ночь за Жоржем не заедут в Трубниковский переулок, дом 6, где теперь гнездился уплотненный проклятый род? Или, не тратя драгоценный бензин, просто вызовут «куда надо»?

Постепенно «чистили» всех бывших. Жорж понимал, что и до него недолго. На память он решил оставить маме, сестре и братьям нечто такое, чтобы, не подводя их, оставалось бы всегда рядом. Тетя Леля говорила, что с детства рисовал он быстро. А тут, создавая автопортрет и глядя в круглое зеркало в черной раме, мучился, портил холст, недовольно нашептывая тихие, до всех доходившие проклятия.

А когда Жорж с труппой в 1920 году действительно рванул куда-то на юг и исчез, портрет остался в комнате тети, где и провисел до ее смерти в 1969-м. Когда я спрашивал, кто это, она честно и непонятно отвечала мне: «Это дядя — художник».

В от руки заполненном личном деле моего отца, переснятом мною в архиве ЦК ВЛКСМ, исчезновение сводного брата по матери Георгия Пожедаева описывается до комичного примитивно. Впрочем, как и некоторые другие факты биографии. «Во время гастролей труппа брата в 1920 году была отрезана. Брат проживает в Париже. Связи с ним не поддерживал и не поддерживаю».

А автопортрет перебрался в нашу квартиру на улицу Горького. Он оставался как бы цепочкой, ниточкой, связочкой между двумя эпохами: одной — жесточайшей и второй — непонятной. Для меня портрет — символ великого разъединения, тотального несчастья. Он должен был бы сгинуть в квартирном пожаре 1972-го, как сгорели многие другие картины Пожедаева, написанные еще в детстве или переправленные тетке из Парижа в 1960—1970-е годы. Но откуда взялся пожар? С чего? Ни с чего. Не иначе Божья кара.

Я, доказав преданность стране, был признан выездным и находился тогда очень далеко от дома. Автопортрет неведомого живописца Жоржа де Пожедаева и еще несколько его полотен чудом вытащила на лестничную площадку моя любимая крестная и няня Клава — Кока. А годы спустя их элегантно реставрировал верный друг — питерский художник Михаил Яблочников.

И я понял: теперь портрет со мной надолго, если не навсегда. Эстафета прибыла. Потому что путями неисповедимыми меня отправляли собственным корреспондентом во Францию.

В ту самую, куда почему-то никогда не выпускали моего отца. Спросили бы меня, и я рассказал бы, что мало в СССР людей столь преданных и даже не помышляющих об отъезде.