Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля

Отец, со мной и без этого немногословный, следивший лишь, чтоб единственный поздний отпрыск больше, еще больше читал, и таскавший меня с пяти лет на все премьеры подряд, темы проклятого дореволюционного прошлого вообще резко избегал. А тут нахмурился: «В Курской губернии каждый второй дворянин считал себя потомком Годуновых. И что? Что — тебе? Бедный Жорж. А ты — в “Комсомолке” и гордись, будь счастлив».

Я, редкий случай, осмелился возразить, припомнил, что сам папа и рассказывал мне, что вместе с его добрым знакомым Михаилом Булгаковым вспоминал Гражданскую, в которую воевали по разные стороны. На что мгновенно получил: «Так то с Булгаковым. Иди учи английский».

Представился случай поговорить на лакомую тему с историком и писателем, постоянным автором «Молодой гвардии» Вячеславом Козляковым, выпустившим в родном нам с ним издательстве фолиант о царе Борисе. На презентации своей книги он упомянул, что Борис Годунов не оставил наследников мужского рода. Обиженный, с этим и подошел я к широкоплечему бородачу. Профессор из Рязани сразу ошарашил: «Наверное, дядя из Курской губернии?» Верно на 100 процентов! Да, действительно, уцелевшие Годуновы подались в курские леса, но прямых потомков по мужской линии точно не осталось. И в доказательство привел даже то, что мой родственник подписывал свои картины двойной фамилией: Жорж де Пожедаефф-Годунов. То бишь понимал, что все это если и корни, то дальние, невнятные.

Пожедаев был не годен к армии, зато наконец-то смог заняться любимым делом. Еще в детстве азы живописи ему преподавал большой оригинал и талантливейший педагог Ян Циоглинский. Кто знает, вероятно, и поэтому разброс дядиных увлечений был разнообразен, а тематика — широчайшей. И хотя военное образование все же было продолжено, на какой-то момент оттеснив живопись не на второй, но все же на более далекий план, совершенствование мастерства продолжалось.

У нас в квартире висят четыре аккуратных полудетских пожедаевских пейзажа. Три — простеньких, а в четвертом угадывается и надвигающаяся буря, и царящая в воздухе тревога. Написаны в детстве, а рука-то твердая.

А еще на стене спальни непонятно какими судьбами добралась до наших дней отполированная юным художником длинная деревянная полочка. Больше полувека хранилась она в сыром сарае на даче. Чуть не взяли грех на душу. Могла бы попасть в печку, быть изрубленной на дрова, просто и невзначай исчезнуть под ворохом лет и прочего дачного барахла. Она сегодня на стене спальни: длинная, с выжженными по дереву сюжетами (только трагическими) русских народных сказок.

Однажды уже в середине 1990-х засиженная мухами и запыленная полка вдруг вынырнула на свет божий. Я протирал ее мягкой тряпочкой, словно отмывая кровавые раны тяжело раненного воина. И полочка открыла свои секреты. Показались, проступили, конечно потемневшие, искусно выжженные дядей и покрытые поблекшей краской изображения. Былинный герой, грустью своей похожий на васнецовского витязя, задумывается на перекрестье дорог — какую выбрать. Направо пойдешь, налево пойдешь… — аккуратно выжжено еще с ятями в открывшихся буквах. И какую дорогу ни выбрать, исход одинаков. Поджидает повсюду витязя смерть.

Почему и откуда такая, из юности выплывшая, безысходность? Уверен, что этой ранней работы дяди никто никогда не видел. И пока я жив, кроме жены и сына, не увидит. Не хотелось мне давать ее для съемки. Уж очень она для нас личная. Может, возмужает сын мой, Миша, и поймет, оценит. Хотя вряд ли.

На видном месте в московской гостиной автопортрет, написанный Георгием Анатольевичем и оставленный любимой родной, не сводной, сестре Елене Анатольевне перед бегством, отъездом, эмиграцией, называйте как хотите, за границу. Много работ, присланных сестре из Парижа в 1960-е. Часть из них погибла в пожаре, и я, в лучшие и более сытые годы, восполнил потерю, приобретя с помощью моих друзей несколько картин в парижской галерее «Михайлофф» близ Елисейских Полей. Во Франции, между прочим, они стоили гораздо дешевле, чем выставленные на продажу в Москве по завышенным ценам.

Пожедаев был плодовит. И до весны 1917-го военной пожедаевской пенсии хватало на учебу. Сначала в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве, где уроки давали относившие себя к передвижникам Касаткин и Архипов. Потом последовал Петербург с мирискусниками.

Тетя говорила, что никаких свидетельств и дипломов в доме никогда не видела. Было не до них. Молодой художник рвался работать. Сначала декоратором в театре Корша, потом открылись для молодого, совсем не консервативного живописца узкие двери Большого.