Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля

Сухой ветер вечных странствий занес Пожедаева в далекую от театральной жизни Румынию. Превратив в чисто театрального художника. Никогда не узнать, почему жил именно в скучном Бухаресте. Наверное, осел там, где перешел границу. Потом перебрался в заселенную русскими эмигрантами Прагу, где сотрудничал с балетной труппой Анны Павловой. Потянуло в Австрию и Берлин, где русских тоже было много, а жизнь, казалось, дарила больше перспектив.

Тут пришли первые «заграничные» удачи в театре — кабаре Якова-Яши Южного «Синяя птица». Это было уже серьезно.

Его приглашал сам знаменитый реформатор немецкого и мирового театра Макс Рейнгардт. А это было уже признанием.

Как и подсказывала логика, все закончилось Парижем, в котором широкие русские желудки были плотно затянуты голодными поясами, зато сердца бились в унисон кипящей творческой французской энергии. Пошли выставки — и персональные тоже.

Здесь его способности декоратора нашли применение в театре «Летучая мышь» Никиты Балиева. Изредка отправлялся в другие страны Западной Европы, где оформлял спектакли русских, даже советских драматургов.

Уже довольно известным театральным художником он в 1931-м попытался снова попробовать себя в кино, куда его в качестве художника пригласил знаменитый режиссер и актер Абель Ганс. Французская картина «Конец мира» вошла в учебники, но Пожедаев понял: нет, кинематограф — это не для него. Разве что еще одна зарубка: испытание прошел.

Я бы отметил важнейшее в творчестве живописца: его абсолютную всеядность. Он писал в самых разных манерах. Пейзажи, натюрморты сменялись портретами. Прекрасный декоратор и театральный художник, он создавал эскизы костюмов — всегда оригинальные. Творил даже в так и не слишком принятом русскими художниками направлении ар-деко. И его эскиз в этом стиле мне больше всего по вкусу.

Был довольно далек от эмигрантских дрязг. Не слишком дружил с соотечественниками. Ни в какие ни анти-, ни просоветские организации не вступал. Дорожил полной аполитичностью.

Во французскую жизнь вписался. Домой возвращаться никогда не собирался, даже когда после войны многие знакомые решили попробовать, как там, в России. И попробовали.

Был ли счастлив? А кто знает. И кто скажет, что было бы лучше — рискнуть и остаться дома в СССР? Или рискнуть и начать все сначала во Франции?

Заповедь

Дома меня учили и научили вот чему: только дом, Родина, Москва, пусть и с короткими отъездами ради твоей же Родины. Остальное — не наше. У нас не будет ни орденов, ни почетных званий — так уж всё устроено, но пользу Отечеству в меру своих сил принесем, постараемся принести. У других — как угодно, осуждать никого нельзя, а у нас — только так. Этим и будем горды.

Кавалер ордена Почетного легиона

Военные годы — для меня ранее малоизвестная пора в жизни Георгия Анатольевича. Он не последовал примеру многих деятелей культуры и не покинул Париж в годы оккупации.

Не знаю почему, но не искал прибежища и в формально свободном от фашистов Виши. Оставался человеком с нансеновским паспортом, то есть был русским без французского паспорта — при немцах. Рискованно. Разбирались ли фашисты в истоках происхождения населявших Париж русских? Мог угодить за решетку, в лагерь, как другие соотечественники. Но пронесло. По туманным рассказам, рисовал за несколько франков или за тарелку супа крестьян, приезжавших торговать на базары.

Может, не уехал в Швейцарию вместе с женой потому, что не было паспорта кроме нансеновского? Так думает Авеличев. А жена с трудом добралась туда, ибо людей с ее родословной расстреливали по всей Франции. Выдавали их фашистам и в Париже, и в Виши сами французы.

А на мой полуупрек «не боролся с нацизмом» профессор Авеличев возразил. Как раз в период немецкой оккупации, когда Францию взяли за 40 дней, а через год принялись подбираться к Москве, он, словно подбадривая себя, работал исключительно над иллюстрациями к произведениям великих русских писателей: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Чехов, Достоевский… Как выживал, ибо кто бы издал этих русских — не знаю. Тоже своеобразный протест художника.

И вдруг устроил благотворительную выставку в пользу русских военнопленных. Как? Почему? Ведь Советы оставались для него чем-то не принятым. В Сопротивлении никогда не участвовал, а тут такой благородный и небезопасный для человека без паспорта жест.

Стало жалко своих? Взыграла совесть? Ведь после 1945-го он был еще и среди дарителей, переводивших скромные франки на содержание хорошо известного мне храма Александра Невского на улице Дарю. Тоже судьба — храм постоянно нуждается в реставрации, в деньгах, словом, в помощи. Кажется, еще немного, и каюк, но чудом откуда-то появляются евро, меценаты или теперь вот спонсоры. Наверное, сильна русская двужильность.

Она была и в Георгии Пожедаеве. Незадолго до войны он оставил театр. Занялся чистой живописью. Не знал Пожедаев отдыха. Я не представляю, как мог немолодой уже человек с пулей в области сердца, постоянно курящий, быть столь плодотворным, оставаться творцом.